Принесли счет. В нем значилось семь чашек кофе — двойных эспрессо и латте. И один чай.

— Я угощаю.

— Пошел к черту, — гневно произнес Семен, выхватывая картонную книжечку из моих рук. — Мы экономим или нет? Договаривались: каждый платит за себя. Сэкономил — значит, заработал.

— На друзьях не экономят.

— Если бы я был тебе другом, — сказал Макаров, — ты бы не отговаривал меня. Ты бы сказал: «Семен, если ты хочешь кинуть Вовочку — делай! Я с тобой, я помогу!» Но ты так не сказал.

— Считай, что сказал. А теперь иди в туалет и умойся. Холодной водой. Тебя попустит.

Семен, наверное, и сам понял, что перебрал кофеина. Послушно выбрался из-за стола, согнув длинное плоское тело. Вернулся мокрый, веселый.

— Там кого-то тошнит, — сообщил он.

— Это соседи наши, — тихо ответил я. — Дети. Фруктовый табак — страшная вещь, еще хуже настоящего…

— Вот и брось курить. Раз ты такой специалист, — сказал Семен. — Я бросил — и ты бросай. Пятьдесят рублей в день, три тысячи в месяц…

— Знаю, — перебил я. — Две недели жмешь каждую копейку, потом приезжаешь поговорить с Семеном, машину ставишь на подземный паркинг, потому что там прохладно и места всегда есть, а это сто рублей в час, потом покупаешь журнальчик, это еще сто рублей, потом мороженое, чтоб нутро остудить, и за один день просаживаешь все, что наэкономил… Нет. Я так не могу.

— Учись, — строго сказал Семен.

— Не буду. Если я все время думаю, как сэкономить сто рублей, — это значит, что моя цена — сто рублей… Пойдем. А то и тебя стошнит.

— Пойдем, — сказал Семен. — Темно тут. А я солнышко люблю.

Вышли в желтый, раскаленный день. Купленную бутылку воды — холодную, запотевшую — Семен находчиво приложил к затылку.

На перекрестке Большой Тульской и Шаболовки свернули вправо. Вдоль стены Свято-Данилова монастыря, спрятавшись в тени серо-зеленой листвы полумертвых городских деревьев, сидели старухи, профессиональные нищенки, каждая со своим пластмассовым стаканчиком для сбора денег; у некоторых имелись даже складные табуретки и фляжечки с питьем для убережения ветхих тел от перегрева и обезвоживания.

— Миленькие, — понеслось в нашу сторону. — Дайте на хлебушек.

— Тридцать градусов, — произнес Макаров, игнорируя просьбы.

— Ничего. Прошлым летом было сорок.

— Вот я и говорю, зачем нужны Канары, если в Москве такая жара?

— Забудь про Канары. Дыши носом.

Семен плеснул воды на ладонь, вытер лицо.

— Полегчало? — спросил я.

— Вроде да.

— А Вовочка?

— Что Вовочка?

— Не передумал его кидать?

Семен посмотрел на меня, как на смертельного врага.

— Не знаю, — сказал он. — Очень хочу. Смогу или нет — другой вопрос.

— Слава богу, — пробормотал я и отвернулся.

— Бог тут ни при чем, — сказал Семен. — И время тоже. Этот Вовочка — никакой он не продукт времени. Время просто течет и все. Как вода. Нет у него никакого продукта.

— Чей же он продукт? — спросил я, уже уставший от разговора, утомившийся жарой и шумом улицы.

Вдруг заметил, что Семен в последний год постарел, запястья подсохли и пальцы на руках как будто стали длиннее и темнее. И его вечная, в анекдоты вошедшая худоба сделалась не мальчишеской, а мужицкой: вроде бы тот же тощий, почти невесомый, а ходит твердо, сильно, словно сделан из тяжелого материала, из камня и железа.

— Наш, — ответил Семен. — Это мы с тобой его создали, нашего Вовочку. Это мы, два дебила, полезли дела делать, задолжали и ухватились за его бабло, как за мамкину сиську. Это мы платили ему по семь тысяч долларов в месяц. Это мы его слепили и выкормили. А потом и на Канары билетик выписали…

— Ага. Конечно. А он в это время тихо сидел в уголке и ждал. Весь такой бесформенный. Когда же придут Семен и Андрей, когда же они начнут лепить из меня реальный продукт? Это тебя так просветлило, потому что мы рядом с храмом?

— Нет, не рядом с храмом, — ответил Макаров. — Рядом с солнцем.

Он поднял лицо и сощурился.

— И наших друзей-пенсионеров, Жорика и Слона, мы тоже сами сотворили. Мы все сами сделали, понимаешь? Сами. А время, Бог, деньги, здоровье — это… как вода. Умеешь — плыви, не умеешь — захлебывайся. В Москве или на Канарах — неважно…

— На Канарах нет вот этого, — ответил я, показывая на старух.

Над головами, вдоль бледно-голубого небесного свода, заскользил длинный медный гул.

Семен сунул руку в карман, достал деньги, шагнул к старухам.

— Под колокольный звон, — сказал он, — надо подать обязательно. Так моя бабка говорила.

Старуха умерла, он это сразу понял. Еще до того, как подлетел к окну. Створка была сдвинута в глубину квартиры на большее расстояние, чем обычно; из щели пахло смертью.

Яшке исполнилось десять месяцев, он достаточно пожил на свете и хорошо знал, как пахнет смерть. На самом деле в первые часы у нее нет никакого запаха, и запахом смерти обычно считается отсутствие запаха жизни; вчера старуха пахла, как все пожилые люди, — гнилыми зубами, гречневой кашей, — а теперь запахи исчезли, оставив после себя пустое место, как бы дыру, ничем не заполненную, и Яшка, немного напуганный, на всякий случай сделал над окном контрольную петлю. Вдруг и его убьет то, что убило старуху?

Потом голод пересилил, и он решился. Прыгнул на фанерку, подбежал к стеклу и увидел: старуха умерла, лежит на кровати, лицом вверх, торчит маленький острый нос, волосы на черепе изжелта-серые, редкие, а вокруг — несколько мужчин и женщин, живых, они медленно ходят по комнате, трогают вещи, тихо переговариваются.

На мертвую старуху они не глядели, на Яшку — тоже.

Он привык, что люди не смотрят; люди есть люди, они ничего не видят вокруг себя. Слишком слабое зрение.

Люди принадлежали к стае мертвой старухи. Они одинаково сутулились, у них были одинаковые руки и одинаковые ухмылки.

Яшка уважал людей и немного презирал. Как не умеющих летать. Но людям и не нужно уметь летать. Да, они тяжелые и медленные, — зато голова расположена высоко и любая опасность видна издалека. Увидел — убежал. Или, допустим, отогнал врага криком. Люди хорошо умеют пугать криком. Старуха — когда была жива — часто кричала на своего ручного зверя. Зверь сидел с той стороны стекла и внимательно наблюдал за Яшкой и его друзьями, азартно погружающими клювы в хлеб; внимательность зверя была специальная, нехорошая, и когда старуха кричала — он уходил медленно, нехотя. Опасный зверь, умный и хитрый, но ленивый. Потому что сытый.