Его голос становится жестче.

– Пожалуй, тебе пора уходить, Беатрис.

– С удовольствием. Да, и вряд ли тебе это важно, но мама просила передать, чтобы ты исследовал симуляционную сыворотку.

– Ты ее видела? – Он кажется задетым. – Почему она не…

– Потому что! – рявкаю я. – Эрудиты запретили альтруистам посещать свой лагерь. Разве эта информация не была тебе доступна?

Я протискиваюсь мимо него, иду прочь от зеркального грота и скульптуры и ступаю на тротуар. Мне не следовало уходить. Теперь лагерь Лихости кажется домом – по крайней мере, там я точно знаю, на чем стою, а именно на неустойчивой почве.

Толпа на тротуаре редеет, и я поднимаю взгляд, чтобы узнать почему. В нескольких ярдах передо мной стоят два эрудита со сложенными на груди руками.

– Прошу прощения, – произносит один из них. – Вы должны пройти с нами.

Один мужчина идет за мной по пятам, так что я чувствую его дыхание затылком. Другой ведет меня в библиотеку и далее по трем коридорам к лифту. За библиотекой деревянный пол сменяется белой плиткой, и стены мерцают, как потолок в комнате проверки склонностей. Мерцание отражается от серебристых дверей лифта, и я щурюсь, чтобы что-либо разглядеть.

Я стараюсь оставаться спокойной. Задаю себе вопросы из учебного курса Лихости. «Что делать, если кто-то нападает из-за спины?» Я воображаю, как бью локтем назад, в живот или пах. Воображаю, как бегу. Жаль, у меня нет пистолета. Это мысли лихача, и они стали моими.

«Что делать, если нападают сразу двое?» Я иду за мужчиной по пустому мерцающему коридору в кабинет. Стены сделаны из стекла… пожалуй, я знаю, какая фракция разработала проект моей школы.

Женщина сидит за металлическим столом. Я смотрю ей в лицо. То же лицо господствует в библиотеке Эрудиции, оно приделано к каждой выпускаемой ими статье. Как давно я ненавижу это лицо? Я не помню.

– Садись, – говорит Жанин.

Ее голос кажется знакомым, особенно когда она раздражена. Ее прозрачные серые глаза останавливаются на мне.

– Я постою.

– Садись, – повторяет она.

Я определенно уже слышала ее голос.

Я слышала его в коридоре, она разговаривала с Эриком, перед тем как на меня напали. Я слышала, как она упоминает дивергентов. Но я слышала его и раньше… слышала в…

– Это был ваш голос в симуляции, – говорю я. – В смысле, на проверке склонностей.

Она – та опасность, о которой меня предупреждали Тори и мать, опасность быть дивергентом. Сидит прямо передо мной.

– Верно. Проверка склонностей на данный момент – мое величайшее достижение как ученого, – отвечает она. – Я просмотрела результаты твоего теста, Беатрис. Очевидно, с ним возникли проблемы. Он не был записан, и твой результат пришлось вводить вручную. Тебе известно об этом?

– Нет.

– Тебе известно, что ты одна из двух людей за все время, которые получили результат «Альтруизм», но перешли в Лихость?

– Нет.

Я пытаюсь скрыть потрясение. Кроме нас с Тобиасом – никого? Но его результат был настоящим, а мой – поддельным. Значит, на самом деле он один.

У меня сводит живот при мысли о нем. Сейчас мне плевать, насколько он уникален. Он назвал меня жалкой.

– Что заставило тебя выбрать Лихость? – спрашивает она.

– Какое это имеет значение? – Я стараюсь смягчить свой голос, но получается плохо. – Разве вы не собираетесь наказать меня за то, что я покинула свою фракцию и отправилась на поиски брата? «Фракция превыше крови», верно?

Я делаю паузу.

– Кстати, как вообще я оказалась в вашем кабинете? Разве вы не важная шишка?

Возможно, это немного осадит ее.

Ее рот на мгновение кривится.

– Наказание оставим лихачам. – Она откидывается в кресле.

Я кладу руки на спинку кресла, в которое отказалась сесть, и стискиваю пальцы. За ее спиной – окно с видом на город. Поезд лениво поворачивает вдалеке.

– Что до причины твоего присутствия здесь… моей фракции свойственно любопытство, – продолжает она, – и, изучая твои записи, я обнаружила еще одну ошибку с симуляцией. Ее также не удалось записать. Тебе известно об этом?

– Как вы получили доступ к моим записям? Он есть только у лихачей.

– Поскольку симуляции разработала Эрудиция, у нас существует… взаимопонимание с лихачами, Беатрис. – Она наклоняет голову и улыбается мне. – Меня всего лишь волнует добротность нашей технологии. Если в твоем присутствии она пасует, я должна это прекратить, понимаешь?

Я понимаю только одно: она лжет. Ее не волнует технология… она подозревает, что с моими результатами что-то неладно. Как и лидеры Лихости, она вынюхивает дивергентов. И если мама хочет, чтобы Калеб исследовал симуляционную сыворотку, то это потому, что ее разработала Жанин.

Но что такого угрожающего в моей способности манипулировать симуляциями? Какое это имеет значение для представителя Эрудиции?

Я не могу ответить ни на один вопрос. Но ее взгляд напоминает мне взгляд бойцового пса в проверке склонностей – злобный, хищный взгляд. Она хочет порвать меня в клочья. Я не могу лечь в знак подчинения. Мне нужно самой превратиться в бойцового пса.

Сердце пульсирует в горле.

– Я не знаю, как это работает, – начинаю я, – но от жидкости, которую мне вкололи, меня затошнило. Возможно, распорядитель симуляции отвлекся, потому что беспокоился, не вырвет ли меня, и забыл ее записать. После проверки склонностей мне тоже стало плохо.

– У тебя всегда был слабый желудок, Беатрис? – Ее голос острый, как лезвие бритвы. Она барабанит подстриженными ногтями по стеклянной столешнице.

– С самого детства, – как можно небрежнее отвечаю я.

Я отпускаю спинку кресла и обхожу его, чтобы сесть. Нельзя казаться напряженной, пусть даже мои внутренности сплелись в змеиный клубок.

– Ты невероятно успешна в симуляциях, – говорит она. – Чем ты объяснишь легкость, с которой справляешься с ними?

– Я смелая.

Я смотрю ей прямо в глаза. У других фракций сложился вполне определенный образ лихачей. Дерзких, агрессивных, импульсивных. Наглых. Я должна соответствовать ее ожиданиям. Я ухмыляюсь ей.

– Я лучший неофит, который им достался.

Я наклоняюсь вперед, упирая локти в колени. Надо развить тему, чтобы она мне поверила.

– Хотите знать, почему я выбрала Лихость? Потому что скучала.

Еще, еще. Ложь должна быть убедительной.

– Я устала быть добренькой малюткой и хотела вырваться на свободу.

– Значит, ты не скучаешь по родителям? – мягко спрашивает она.

– Скучаю ли я по нагоняям за то, что смотрелась в зеркало? Скучаю ли по вынужденному молчанию за ужином? – Я качаю головой. – Нет. Я по ним не скучаю. Они больше не моя семья.