Другие винили б, а он благодарен был, доволен — пусть не одиночеством, но возможностью уединяться, немыслимой в семье; он пробовал, конечно, да беспокойные жёны не оставляли ему времени даже на чтение. Так же шло бы и с Марией, но ей он готовился прощать всё, и он, конечно, пока ещё не сумел бы объяснить, почему вдруг — только ей, ведь были же кроме законных супруг и другие женщины, а он и не подумывал о всепрощенье, и почему, если уж на то пошло, сегодня не стоит вспоминать о давних запутанных историях или вовсе о мимолётных эпизодах, когда и роман с Марией тоже свёлся к считаным сценам: два незнакомых доселе попутчика скоротали в беседах время на вокзале и в окрестностях оного да потом, добравшись наконец до родного города, женщина на радостях расщедрилась на несколько, вовсе не подряд, ночей. Другого конца, думал Свешников, и не могло быть у такого, разыгранного на неблагополучном, а для кого-то и катастрофическом фоне новогоднего приключения. Не могло быть — но с первой минуты знакомства он ждал от Марии чего-то необычного; ему чудилась в ней некая тайна, и он с насмешкою отгонял эту мысль, как навеянную не самыми лучшими романами; Мария, во всяком случае, резко отличалась от других женщин, находившихся в его поле зрения, и он, хотя сам зазвал её к себе по дороге из аэропорта, неожиданно огорчился тем, что Мария согласилась так легко, как будто поспешно доигрывала по нотам сценарий их похождений, и Свешников вдруг расстроился, так и сказав себе: «Какой пошлый сценарий!»

Тогда, в первый раз, она повела себя чуть ли не по-деловому: приласкав его без лишних слов, сразу потом заторопилась, ушла встречать Новый год — не оставив ни номера телефона, ни адреса, чем он вовсе не опечалился; Дмитрий Алексеевич не ждал её больше — и вдруг она объявилась на Крещенье, которое он не только не праздновал, но и не отмечал в уме как особенный день. Мария настояла: «Особенный», — и в этот раз осталась на ночь и была так нежна, что он утром искренне сокрушался, поняв, что теперь уже не станет искать никакую другую женщину. Некая кривая, по которой он, одинокий, двигался в плотной толпе, теперь замкнулась. Но в том и была для Свешникова беда, что он настроился на долгую связь и случившийся через несколько, совсем немного, месяцев непонятный разрыв стал настоящей бедою. Казалось, ещё далеко было не то что до остывания, но и до привыкания, и вдруг однажды она не пришла — однажды и больше никогда. Не пришла, не позвонила, не написала письма. Только эта нелепая внезапность потери, видимо, и задела за живое и заставила потом с неослабевающей горечью вспоминать об оборванных ночах и с теплотой — о своей обиде. Дмитрий Алексеевич не допускал мысли о том, что мог влюбиться в Марию, в его-то годы: вспоминал, конечно, посмеиваясь, известную поговорку, но знал, что нет, речь там идёт не о нём: о шалостях не по возрасту, о дури, но не о настоящей же любви.

Столкнувшись теперь с Марией там, где этого никак нельзя было ожидать (но ведь он в своё время и познакомился с нею не где-нибудь, а на краю земли), Дмитрий Алексеевич не посмел обнаружить на людях свою непомерную радость, а держал себя так, словно просто нашёл среди аборигенов знакомую землячку, не более. На вопрос, насколько знакомую, он мог со спокойной совестью развести руками, и в самом деле зная о ней слишком мало и только собираясь расспросить наконец и о видимых подробностях её бытия, и о вещах, таимых от чужих. О многом им нужно было поговорить наедине — и не терпелось, конечно, хотелось — здесь и сейчас; нынешнее же свидание вышло на глазах многих. Их, выбравшихся на улицу в поисках кто — нужных в быту, а кто — лишних, зато диковинных вещей, Свешников полагал не очевидцами, а соглядатаями; что ж, там были и такие: и доброхоты, советчики и просто любопытные, и все вместе они упустили самое важное, спохватились, да поздно: поначалу никто не понял, что надо смотреть во все глаза, не знал даже — куда; никто, кроме двух нечаянно посвящённых и Раисы, безошибочно почуявшей направление. Она, нет сомнения, смотрела, свернёт ли эта пара в общежитие или пройдёт дальше, на автобусную остановку, чтоб укатить, уже не угадаешь куда — в злачные ли места или в гнёздышко этой женщины, с которой Свешников незнамо как исхитрился сговориться ещё в Москве, до отъезда. Дмитрий Алексеевич, казалось, осязал затылком её взгляд — так был уверен, что ей хочется догнать и вмешаться и разоблачить — и только недостаёт сил оторваться от нынешнего редкостного занятия. На какой-то миг он почувствовал себя мальчишкой, пойманным на месте проступка, и понадобилось усилие, чтобы напомнить себе о подробном договоре с Раисой, по которому им, свободным, нечего стало делить, — усилие немалое из-за уверенности в том, что, как в известной полицейской формуле, всё сказанное им могло быть использовано против него и всё сделанное им могло быть использовано против него, и сделанное каждым — против каждого, и если даже всякое доброе дело могло быть истолковано превратно, то выход напрашивался только один, невозможный: затаиться, избегая поступков на публике или вообще — поступков, вообще — напоминаний о себе. Но и всякое бездействие могло быть обращено против него, оттого что кроме нечаянного зла, следствия оговорок, ошибок либо собственной небрежности, где-то рядом всегда существует и зло активное, ищущее себе предмет; никто из невинных или наивных не знает, как его избежать. Заранее навыдумывать предосторожностей он не мог, они всё равно запоздали бы, оттого что нельзя защититься от ещё не существующего на свете зла, ведь когда-то и щиты у воинов появились позже копий и стрел.

— Твоя жена смотрит, куда мы направимся, — сказала Мария, не оборачиваясь.

— Она не жена вовсе, ты знаешь.

— Вы приехали вместе.

— С её стороны было удивительным благородством сыграть эту роль.

— Благородством! Одной ехать страшно: мало ли что произойдёт в дороге. И ты, значит, в благодарность за это…

— Это фантастика, но тут мы поселились порознь, даже в разных подъездах.

— Ловкие вы ребята.

Он содрогнулся, вспомнив.

— Не стоит заходить к тебе, — сказала Мария, опередив его предложение, и Свешников не возразил: сам понимал, что — безрассудно, хотя и не мог не пригласить.

Он предпочёл бы посидеть в кафе, где никто не смел бы их побеспокоить, но Мария отвергла и это, объяснив, что подобная роскошь ему пока не по карману.

— Пока? — не понял Дмитрий Алексеевич. — Ничего же больше не изменится.

— Изменишься ты. Я знаю, как это бывает. Сейчас ты не в состоянии рассудить, что дорого, а что — нет, и у тебя на счету каждая марка: ты наверняка переводишь в уме все цены на рубли — занятие не для слабонервных. Потерпи, пока не убедишься, что раз или два в месяц бокал вина и чашка кофе в приличном кабачке тебя не разорят.

— Не разорят и сейчас.

— Сейчас ты проводишь меня до дома.

Боясь торопить события, Дмитрий Алексеевич молча смирился с этим «до», а спустя полчаса столь же невозмутимо согласился подняться в её комнату.

Мария занимала почти такую же, как у него, клетушку, но — о четырёх каменных стенах, тогда как пеналы Свешникова и Бецалина имели только по три, разделяясь между собою даже не перегородкой, а встроенным шкафом, картонная стенка которого не мешала переговорам соседей. («Вы печалились из-за нар, — сказал накануне Альберту Дмитрий Алексеевич, — а нам не нужно даже перестукиваться».) Кровать тут стояла тоже двухъярусная, и верхняя её часть была занята чемоданами и картонными коробками.