Публика вновь завопила, но, прежде чем Серафини успел плеснуть ещё масла в огонь им же вызванной ярости, в зале вспыхнул свет и пожилой мужчина, явно ответственный за порядок, встал и объявил, что на сём выступление гостей закончилось.

Публика потянулась к выходу. Донна заметила Джеймса, жестами созывавшего съёмочную группу. «Паоло, мне надо…» Паоло разговаривал с Фабио. Она стала протискиваться мимо широкобёдрой женщины, лениво шагавшей перед ней. Паоло поймал её за руку, но Донна, ослепительно улыбнувшись ему, высвободилась и окликнула кого-то позади него.

— У твоей девчонки есть дела поважнее, — сказал Фабио. — И у нас тоже.

— Это её работа, — сердито сказал Паоло.

Они не торопясь вышли на улицу. Донна в тридцати футах от них разговаривала с Джеймсом, стоя вплотную к нему и при всякой возможности дотрагиваясь до него. Паоло отвернулся, чтобы не видеть этого, и встретил внимательный взгляд Фабио.

— Уж не собрался ли признаться красотке во всех своих грехах, Паоло?

— Я видел в зале твоего дорогого деда-фашиста, — сказал в ответ Паоло. — Похоже, он очень дружен с епископом Сегвитой.

— Да, старые друзья: оба верят в сохранение статус-кво.

— Послушай, Донна, сейчас у меня нет на это времени! — Джеймс старался увернуться от её руки и смотрел на оператора.

— Но я могу сделать этот сюжет, Джеймс! Просто скажи, как ты хочешь, чтобы я его сделала.

— Я тебе говорил, Донна, ведущий должен здесь говорить с ходу, без подготовки. — Он крикнул оператору: — Начинай снимать, как только Серафини окажется в объективе!

— Как насчёт Сан-Рокко, помнишь, я тебе рассказывала?

— Поговори с Джилли, она будет замещать меня.

Он повернулся к Донне спиной, а один из его группы поднял доску с названием кадра, заставив её отступить назад. Она обернулась, ища Паоло, но тот исчез. Зажатая толпой, она смотрела на приближающегося монсеньора Сегвиту. За ним спешил Серафини, как терьер, безуспешно пытающийся тяпнуть длинноногую борзую.

— Спрошу вас, монсеньор Сегвита, — тявкал он, — как Эразм Роттердамский спросил римлян, когда Папой был Юлий Второй: какие бедствия грозят, если верховные понтифики, наместники Христа, попытаются подражать Его жизни, полной бедности и тягот?

Его рослый оппонент продолжал шагать, не удостаивая профессора ответом.

— А я вам прокомментирую Эразма, — цапнул учёный. — Он сказал, что, если Ватикан попробует это сделать, тысячи писак, подхалимов и подлецов лишатся работы! Вот подлинный человек Возрождения, человек, которого следовало бы превозносить здесь, — а не слугу подлецов и пап, каким был Рафаэль!

Журналисты засыпали Серафини вопросами: что он намерен предпринять, подозревает ли он кого-то?

— Я намерен разобраться до конца с этим «чудом» и с женщиной, ответственной за происшедшее! — ответил он. — И найти людей, которые толкнули её на это!

— Куда вы теперь направитесь, профессор? — спросил Джеймс. — Обратно в Милан?

— На это Рим может не надеяться, синьор! Может не надеяться! Я направляюсь воскрешать мёртвых! Вот куда я направляюсь: воскрешать мёртвых!

Этим вечером на поверхности урбинского омута сознания на короткое время появилось название Сан-Рокко. Оно всплывало в кафе и барах, сопровождаемое пузырями полузабытых слухов, которые лопались, распространяя зловоние, и скоро снова ушло в глубину под натиском новостей о войне, которую продолжали «Чистые руки». Всё лето на площадях Рима, Милана, Флоренции гремели взрывы — мафия доказывала, что её влияние распространяется далеко за пределы Сицилии и Неаполя. В этих взрывах видели также протест против январского ареста сицилийского крёстного отца мафии Тото Риина, после того как долгие годы полагали, что он находится в бегах.

— Но, как оказалось, — сказал мэр, обращаясь к Франко, — всё это время подонок спокойно жил в Палермо — даже когда его люди убили прокурора Фальконе![109]Выясняется, что множество мафиози, о которых нам говорят, что они «скрываются от правосудия», «ушли в подполье», живут себе припеваючи не под, а над землёй и над законом в своих домах по соседству с нами, Франко! Спокойно гуляют с семьями, ходят в церковь, посылают детей в государственную школу, как мы, нормальные граждане. Всё, на что мы можем теперь надеяться, — что наконец-то увидим смерть Первой республики и рождение славной Второй.

— Неприятное это дело, рождение, — мрачно сказал Франко.

Стоял один из тех октябрьских дней, какие могут озолотить урбинских агентов недвижимости, работающих с иностранными покупателями. В этом свете даже убогая хибара, привлекательная разве что своими шустрыми или полудохлыми тараканами, смотрелась как на развороте в «Архитектурном дайджесте». Шарлотта разглядывала снимки сдающегося жилья, пытаясь выбрать между маленьким сельском домиком «с видом на берег» или «просторной» однокомнатной квартирой в городе. Она не могла позволить себе ни того ни другого — так почему не помечтать о них обоих? Настроение было отличное, и, снисходительно смотря на себя — Женщину, Приглашённую на Прекрасный Итальянский Ланч на Винограднике, — она посмеивалась над собственным легкомысленным оптимизмом. Она сбросила жакет, повернула запястья к солнцу, чтобы ощутить голой кожей его тепло, движение, которое напомнило ей вчерашний рассказ Прокопио. Убегая от этой неприятной картины, она нырнула в свою любимую крытую улочку, где приглушённый свет сглаживал морщины стариков, а щёки молодых женщин заставлял рдеть, как алебастровые фрукты. Свет скульпторов, а не резкая белая фотовспышка середины итальянского лета. «Сегодня, — решила она, — забуду о Прокопио и его россказнях и приму предложение графа. Начну жизнь заново».

У Шарлотты становилось привычкой выходить из пансиона на задние улицы, избегая растущие толпы паломников, прибывающих заказными автобусами из всех стран Европы. Старые и немощные, больные духом и телом, которым не принесли облегчение ни Фатима Лурдская, ни святой Антоний Падуанский, теперь все они искали чуда здесь. Слепые постукивали перед собой белыми палками, не ведая о красоте города, рядом с ними шли penitenti[110]из Испании, стегая себя по спине верёвками с узлами. Шарлотта видела таких, кто, едва выйдя из автобуса, падал наземь и так, на коленях, полз по всей виа Мадзини до дома Рафаэля. Переходя её сейчас, она вынуждена была остановиться и ждать, пропуская целый автобус таких ползущих паломников, чьи голые колени оставляли длинный извилистый кровавый след. Булыжник был ржавого цвета не от грязи или древности, как долго думала Шарлотта, а от старых пятен засохшей крови этих бесчисленных кающихся грешников.