— Поклонение Младенцу Христу, — пояснил граф.

Каждая из торжественных фигур, которых он называл, была его родственником, давно умершим.

— Безымянного художника, должно быть, попросили изобразить столько моих предков, сколько уместится.

Двенадцать рядов деревянных скамей, украшенных резными херувимами, были обиты красным бархатом.

— Часовня до сих пор действующая? — спросила Шарлотта.

— О да. Но я хочу, чтобы вы увидели настоящее сокровище. Мою личную коллекцию.

Он отпер другую дверь, ведущую в частную молельню, или комнату священника, — крохотное душное помещение, где после радостно-сентиментальной картины им предстало совершенно иное зрелище — мрачное и кровавое. На тёмно-красной стене, в раме, висела святая Агата Сицилийская, протягивающая свои груди в оловянных чашах, словно вазочки с мороженым у Прокопио; Фома Неверный, вкладывающий перст между рёбер Христа, словно пробуя крем; томный женоподобный святой Рокко, вывернувший мускулистые ляжки, демонстрируя чумные язвы у самой промежности, рядом с ним усталая собака или волк. Несколько изображений святого Себастьяна — Шарлотта узнала одно, кисти отца Рафаэля, и другое, написанное делла Франческой, ещё несколько могли быть работы Джотто. Все прекрасные и все крайне нуждающиеся в реставрации. Она чувствовала, что граф в свою очередь изучает её реакцию на увиденное.

— Картины принадлежали моему отцу, — сказал он. — После его смерти никто не касался их.

— Они очень… необычны, — сказала она осторожно.

— Нравится коллекция?

— Живопись очень хороша…

— А тематика вас не тревожит?..

— Тематика очень… интересна…

Он кивнул на корчащегося святого Себастьяна:

— Скажите, вас не беспокоит нравственный облик художников, чьи произведения вы реставрируете? В конце концов, автор этой работы, Караваджо, был, как говорят, убийцей, а также растлителем юношей… Или это было слишком давно, чтобы иметь значение?

— Я, граф… стараюсь не отождествлять искусство и художника.

— Не отождествлять изображение и воображение… Очень мудро. Значит, вы были бы рады… поработать над этими вещами?

— Я… — (Значит, вот чем придётся заплатить за житьё здесь!) — с удовольствием воспользовалась бы возможностью…

— Возможностью…

«Поработать над любыми картинами, кроме этих», — хотелось ей сказать. Думая, как тактичнее выразить отвращение, вызываемое подобным предложением, она в отчаянии договорила:

— Помочь вам в вашей реставрации… — и поразилась, увидя, как нерешительное выражение на лице графа мгновенно сменилось выражением почти восторженным.

— Моей реставрации… да! — выпалил он.

Неужели для него действительно так важно, чтобы именно она реставрировала эту довольно чудовищную коллекцию? Да найдётся сколько угодно итальянцев, способных сделать это не хуже.

— Хочу признаться, дорогая, — сказал он, — я был уверен, что наши интересы соприкасаются.

— Да, но…

— Ваше лицо всегда поражало меня сходством с одной нашей средневековой святой.

Сестра Шарлотта, опять это всегдашнее обвинение в благочестивости.

— Думаю, я выгляжу настоящей… англичанкой.

— Ах… английское извращение, — пробормотал он, и она решила, что это одна из редких у него языковых ошибок.

Она не могла удержаться от желания взглянуть, который час, и была удивлена, что прошло всего тридцать пять минут, как они покинули остальных. Граф взял её запястье обеими ладонями, накрывая часы.

— Милая Шарлотта, я скоро отпущу вас к вашим коллегам! Но сперва хочу показать нечто такое, что может понравиться вам даже больше, чем эти картины.

С этими словами он подошёл к деревянной исповедальне, достаточно большой, чтобы в ней поместился десяток исповедников, и скрылся внутри. Шарлотта услышала шум выдвигающихся ящиков, скрип дверок. Она ещё раз обошла комнату. Что граф там делает? Звук заставил её обернуться.

Он был обнажён до пояса, только широкие кожаные ремни, которыми были прикреплены огромные белые крылья за спиной, пересекали его руки и безволосый торс, очень мощный для пожилого человека. В одной руке он держал усеянный узлами хлыст вроде тех, которые используют кающиеся для истязания плоти. Маскарад, в отчаянии сказала она себе. Маскарадный костюм, не более того.

Он воздел руки, и крылья, каждое почти в фут длиной, тяжело поднялись, сухо шурша перьями. Лебединые? Орлиные? Кровь бросилась ей в лицо.

Он дружески улыбнулся:

— Вы возбуждены, дорогая? Я тоже.

Это невозможно! Не может быть, чтобы случилось такое! Только не со мной! Жена всего в сотне ярдов! В любой момент войдут другие… слуга… или это часть забавы?

Он посмотрел вниз, она невольно тоже опустила взгляд на скромно приподнявшееся балетное трико цвета слоновой кости, которое обтягивало его длинные тонкие ноги.

— Я был уверен, что мы оба испытываем определённое… тайное наслаждение. Знаю, вы тоже чувствуете его. Я заподозрил это, когда мы на днях обсуждали с вами за ланчем «Бичевание». — Он мягко засмеялся. — И когда вы сейчас намекнули на английское извращение… кажется, так это называют французы?[112]

Изящно помахивая хлыстом, словно веткой папоротника на боттичеллиевском лугу, он двинулся к ней, и Шарлотта, потеряв дар речи, отступила назад, оказавшись припёртой к каменной стене. Оперлась о неё потными ладонями.

— Это у вас впервые? — спросил граф и потянулся к её руке. — Помню, как это было у меня — с отцом, когда он порол меня в нежном возрасте. Первый раз было, конечно, ужасно больно. Потом, когда он увидел, что я научился получать от этого наслаждение, он прекратил меня пороть. Позже мне пришлось искать другие источники вдохновения.

Он перевёл взгляд своих больших печальных глаз с неё к картинам на стенах. Дрожащими пальцами он показал на изображение наиболее кровавого бичевания. Шарлотта почувствовала, как он суёт ей в руку хлыст, тёплый и чуть влажный от его ладони. Медленно повернувшись, он подставил ей спину, покрытую старыми бледными шрамами, изящно выгнув её, отчего белоснежные крылья приподнялись и коснулись её ног.

— Можете приступать.

Она сама была виновата. Что-то не то сказала. Позволила всему Зайти Слишком Далеко, как выражалась её мать. Если призвать его сейчас остановиться, то оба потом будут испытывать страшную неловкость.

— А ваша жена… — проговорила она.

— Что — моя жена?

— Знает? Она…

— Принимает ли она участие в моих незатейливых развлечениях? Жена устраивается по-своему.