Рено встал из-за стола и отправился прогуляться по галереям, которые были настолько искусно сделаны, что, казалось, парили над внутренним двориком храма, где росли фруктовые деревья, цветочные кусты и был разбит роскошный розарий. На зиму вокруг него возводился павильон, ставились две печи, и в самую лютую стужу (которая, впрочем, в этих краях никогда не бывала настолько суровой, чтоб хотя бы кусты померзли в открытом грунте) священнослужители могли класть на алтари свежие цветы. Садик был приятным местом; когда к первосвященнику приезжал император или кто-нибудь из светлейших, чтоб побеседовать о жизни, то под грушей ставили столик и два кресла, и хозяин с гостем могли наслаждаться приватной беседой. Если же посещение имело место зимой, то столик и кресла ставили в павильоне, возле черно-багряных роз, которые Высший Магистр особенно любил.

Подступал вечер, и осенняя прохлада потревожила задумавшегося Рено. С некоторых пор он стал особенно чувствителен к прохладе, должно быть, годы напоминали ему, что он уже не мальчик. Первосвященник поежился, поплотнее закутался в свою хламиду. Подошедший служка сообщил, что ужин готов, и Высший Магистр с удивлением понял, что простоял на ветру несколько часов. Понял, но не вспомнил даже, о чем думал все это время. И думал ли вообще.

Он жестом отослал служку, кратко сообщив, что ужинать не будет, и спустился в храм. Там гасили расставленные прихожанами почти прогоревшие свечи, собирали насыпанные горками монеты (денежные приношения обычно шли на содержание больницы при храме), обтирали от возможной пыли статуи и выступы рельефной отделки. Два послушника терли пол там, где его истоптали простолюдины и знать. Высший Магистр, стоя в тени, подождал, пока они закончат, потом отослал всех и закрыл двери.

Он извлек из шкатулки охапку толстых восковых свечей с примесью ароматических масел и осторожно расставил их по местам. Собственноручно распахнул затворенные днем врата, ведущие из большой залы в малую и к алтарю, а одну свечу, самую большую, поставил под него. Хрустальное творение мастеров снова заиграло живым светом, но на этот раз некому, кроме Рено, было любоваться невиданным зрелищем. Он постоял, глядя, как переливается и играет теплое сияние на гранях алтаря-фонтана, потом медленно преклонил колена, не заботясь, что тонкое сукно хламиды служило самой незначительной преградой для холода и не могло защитить его колен. Рено уже ничто не заботило, потому что восторг и благоговение, поднимающееся из глубины его естества, стер следы всех остальных чувств.

Кроме одного, конечно, но для него и восторг, и благоговение были лишь топливом, как дерево для костра, и на их основе оно вспыхнуло тем светом, который то и дело отражался в глазах Высшего Магистра, а для окружающих был отражением божественной силы. Те, кто считал так, были правы, потому как что такое Любовь, как не истинно божественное чувство? Потому что именно она владела теперь первосвященником, но не та, о которой на улицах поют менестрели, а та, которую можно назвать матерью всех прочих видов любви, та, которая стоит в основе всего. Та, которая создала бесконечные миры и подарила им красоту.

Преклонив колена, Рено молился. Он не повторял заученных с детства молитв, а просто думал, думал, и это устремление духа было в его понимании молитвой высшей, чем та, что отшлифована столетиями и повторяется бездумно, механически. Он молился, а мысли, освобожденные от контроля, текли как-то сами собой. И Высший Магистр вдруг вспомнил себя ребенком, голоногим и проказливым третьим сыном барона Ондвельфа, владевшего землями в захудалой провинции, вспомнил леса, окружавшие маленький, плохо отстроенный з а мок, который уже двести лет как существовал только в воспоминаниях Рено, вспомнил сельцо, которое давным-давно превратилось в солидных размеров городок. Вспомнил ту девушку, которую обнимал в пятнадцать лет, вспомнил мать, которая давала ему подзатыльники, а потом обнимала и плакала у него на плече, вспомнил отца. Почему-то болезненно и вместе с тем приятно вспомнился тот вечер, когда он, семнадцатилетний мальчишка, промерзший и усталый, слегка раненый в руку, вернулся из леса с кабаном, собственноручно им забитым, и выпил первую в своей жизни большую кружку пива (до того ему доставались только маленькие). И дальнейшие события его жизни проскользнули перед его внутренним взором гибкой лентой, то тянущейся, то сворачивающейся в петли, так, чтоб явить ему не событие, а его изнанку, так, как оно отпечаталось в его памяти.

Первосвященник поднял невидящие глаза; из них струились потоком слезы, которых он не ощущал. Он видел сияние, бушующее в глубине алтаря, но и не видел одновременно. На мгновение ему явилось узкое лицо девушки в обрамлении густых темно-русых волос, а потом появилась и впечаталась в сознание мысль ясная и настойчивая: «Будет так, как должно». Рено понял, что это и есть ответ, и, преисполненный благодарности, опустил голову на руки. И в тот же миг заснул, да так скоро, что даже не заметил этого.

Он понял, что спал, только когда проснулся на рассвете и, подняв голову, увидел, что в стрельчатые окна струится утренний свет. Рассвело. Рено поднялся на ноги и отпер двери храма, впуская тех, кто должен подготовить его к церемонии. Он чувствовал себя таким свежим, словно проспал ночь в удобной постели, а не провел ее на ледяном мраморном полу. Вошедшие служки, предводительствуемые старшим священником седьмой ступени, поклонились первосвященнику с особенным почтением, и не один украдкой посмотрел на него с любопытством и благоговением. Зачем еще мог Высший Магистр провести ночь в храме, как не для того, чтоб говорить с Богом?

Священник поклонился первосвященнику еще раз, уже формально.

— Какое одеяние готовить к церемонии для нового правителя, Святейший?

Рено задумался. Разумеется, надо было приказать приготовить камзол, малую кольчугу, тунику и соответствующие штаны, а также сапоги, но почему же ночью ему привиделась девушка? Значило ли это что-то, либо же всего лишь страница его памяти, им позабытая? Высший Магистр нахмурился.

— Приготовьте рубашку и мантию, а остальное… В зависимости от обстоятельств.

Священник взглянул с недоумением, но незамедлительно поклонился, выражая готовность исполнять то, что велено. Первосвященнику виднее.

Приготовления шли полным ходом. Необходимые гирлянды из поздней зелени и цветов были сплетены, принесены скляницы со священным маслом и благовониями, одеяния для того, кто будет признан наследником Династии Хистим, и все прочее. Рено, поднявшись к себе, с помощью служек облачился в тогу из серебряной парчи, ту же, которая была на нем накануне. Собрались и Магистры, тоже облаченные соответственно. И уже около полудня, когда народ, собравшийся снаружи храма, вовсю шумел, предвкушая невиданное зрелище, да и большая часть знати тоже стянулась, обнаружилось, что из дворца не доставили императорские регалии.

— В этом, бесспорно, виновен Эрно Рутвен, — сказал первосвященнику мрачный Оубер Товель. Но сказал тихо, потому что это были дела политические, в которые не следовало никого посвящать. — Он всеми силами будет пытаться помешать вам.

— Мне он может помешать, но Богу — нет, — невозмутимо ответил Рено. — Что же касается регалий, то, уверен, все образуется.