— Почему? — старик шагнул ближе, и я, даже с высоты своего роста, чувствовал его превосходство. Силу духа, внутренний стержень, холодный проникающий взгляд. Он поймет, если скажу неправду.

— Она важна для меня, — ответил уклончиво, потому что сам не понимал, зачем и почему мне впутываться еще больше в эту паутину. Поля нужна мне, до дрожи в руках, до комка в горле, до грохота под ребрами. Вот просто нужна. Как игрушка?

Не. Зна-ю.

Старик поманил меня рукой, и мы вышли через боковую дверь в уходящий вниз по склону сад. Буйная зелень разбавлялась яркими цветами, в воздухе витал приторный запах ванили и меда.

Старик замер у небольшого заборчика, что ограничивал навес от сада и, как истинный мудрец, изрек:

— В японии есть пословица: «Любовь не любит размышлять».

Я вздрогнул. Любовь? Какая любовь, если я едва знаю девушку. Да, она мне нравится, да, меня от нее трясет, да, я переживаю за ее жизнь так, что готов прыгнуть на луну. Но это не любовь. Я ведь закрыл свое сердце после Карины и не готов любить снова.

— Я просто хочу ее оберегать, — ответил и немного поежился от налетевшего ветра. Вспотевшая от жара кожа, покрывалась болезненным потом. — Пелагея спасла мне жизнь, и я должен отдать долг.

— Есть другая пословица, — глядя вдаль, на синее небо Японии, продолжал старик: — «Чужой жены сторонись», а твой выигрыш никак не делает тебя законным мужем нашей мусумэ, — он замолчал, будто давал мне время осознать услышанное.

Для японцев семья — очень важно, а я тут со своими страстями и играми в карты. Никакой договор, составленный на коленке, не оправдает меня. Я скользнул взглядом по кудрям деревьев, поморщился от холодка, что царапал швы на лице, а затем зыркнул на старика. Он сложил сморщенные руки на животе, на левой руке не хватало мизинца.

Ошибки якудза дорого стоят.

Ошибки людей иногда не получают достойной оплаты.

И мои ошибки будут стоить мне жизни, но, наверное, мне теперь есть чем жертвовать.

— Я не претендую на звание ее мужа, — ответил искренне и опустил голову. — Хочу лишь вымолить прощение.

После сказанного мои плечи сковало еще большим холодом. Не заслужил я прощения, потому что поступал так же, как мои враги. И тот вечер в казино я никогда не сотру из своей памяти, и заплаканную Полю на столе, будто сломанную игрушку, и мои окровавленные пальцы… Я не прощу себе.

Так сможет ли она простить?

— А как же твоя месть, ради которой ты все это затеял? — ничего не укроется от великих. Они по глазам все понимают, да и связи у якудза слишком большие. Скорее всего, и за мной следили все эти годы. Удивительно, что не убрали с дороги, чтобы не мешал Дорогову. Создалось впечатление, что каждый мой шаг контролировали и даже подталкивали к нужным действиям.

— Она сгорела, — сказал я после минуты размышлений. — Я сгорел, превратился в пепел, и ветер разнес меня по всей планете. Я больше не хочу мстить. Судьба сама всем отомстит.

— Виктор Дорогов поднял руку на нашу дочь, — заговорил старик более жестко, — но если он имел право, потому что она с ним добровольно — мы не можем вмешиваться. Но мне не дает покоя ее взгляд. Пронзительно-острый, отчаянный, смелый, будто стрела в сердце. И смотрела она так только на тебя, Максим Орлов. А теперь ответь: как сильно важна для тебя мусумэ?

И я ответил…

Через некоторое время

Я никого не видел, кроме нее. В разорванном белом платье, в крови, застывшую на столе в жутко-развратной позе, будто упавшую фарфоровую фигурку, над которой решили поглумиться. Девушка смотрела невидяще в потолок: не плакала, не кричала, не двигалась. Поля просто лежала и умирала беззвучно.

Готовилась умереть.

Я бросился к ней, но мне путь преградил озверевший Дорогов. Его еще юное лицо стало мерзким и противным, по шее и виску плелись ленты крови.

— Эта сучка моя! Моя жена, моя шлюха! Пошел нахрен, Честенер! Я даже жизнь тебе сохраню, чтобы ты мучился подольше!

— Нет, лучше грохни, смельчак, — прошипел я, и Поля приподняла голову. Она смотрела на меня так, словно разочаровалась. Будто это совсем не моя мышка, а другая, измученная женщина. — Или кишка короткая и тонкая? Способен только за спинами охранников прятаться? — я сплюнул в сторону. — Тряпка ты, а не мужик, Витенька!

— Да трынди-трынди, Максимка Орлов! — сказал он по-русски, и я все понял. Поля теперь знает обо мне, знает, что я не раскрылся до конца. И, конечно же, думает, что я ее обманул. Витя довольно заулыбался, прочитав мою реакцию. — Ребятки, — он махнул своим, и амбалы отрезали входы и выходы. Кто-то доложил, что мы приедем, здесь же настоящая ловушка — вокруг одни стукачи и змеи.

Под пиджаком не видно было, что у меня плечо едва шевелится, но я вел себя непринужденно и сдаваться не собирался. Нужно будет драться — я даже с одной рукой начищу рыло этому сопляку.

Якудза пропустили меня внутрь, даже дверь взорвали, но вмешиваться не стали: либо не хотели лезть в семейные дрязги, либо боялись расправы Дорогова. Либо давали мне шанс очиститься. То, что творил старший в их стране, явно не располагало к жертвам и риску. Потому японские гангстеры наблюдали со стороны.

Да, так и должно быть, я понимал на что иду. Это путь в один конец, но если получится Полю вытащить — мне больше ничего и не нужно.

— Что ты хочешь за нее? Я куплю, — зыркнул на девушку, а она отвернулась, будто ей противно на меня смотреть. — Проси, что хочешь, Виктор. Будем считать, что договора не было. Новая игра, новые правила.

Он прошел передо мной, выпячивая грудь, как петух, и приложив палец к губам, будто задумался.

— Что угодно? — загорелись его глаза.

— Да, — ответил я смело. Терять мне нечего. Сейчас я потерял последнее, что у меня было: доверие Пелагеи.

— Твою империю? — расхаживал по ковру ублюдок. — Да я и так отжать её могу с папиными оборотами и связями. — Что же ты можешь поставить, Максимка? У тебя ничего нет!

Я качнул головой и заулыбался. Мерзкий ублюдок играет моими же словами. Ладно.

— Так что, проваливай, — он дал знак охране скрутить меня, но я рванул вперед и вмазал сжатым кулаком со всей дури в его наглую рожу. Так, как всегда бил: на поражение. Мой кулак выносил противников на второй или третьей минуте боя, пока Владимир Дорогов не переломал мне пальцы, наступив каблуком, будто я букашка. Да и после я сражался, как зверь, только на ринг не выходил. И даже несмотря на то, что меня растоптали, я выплыл. Меня бросили с моста, но я выжил. Ради чего, ради кого я не понимал тогда, но жажда мести тянула меня на берег, за шиворот тащила на свет.

Витенька со сломанным носом верещал, как раненная курица, метался по залу, словно бешеная сучка, а потом, воспользовался, что меня скрутили охранники, и я от боли чуть не потерял сознание, выбил из меня дух двумя слабыми тычками кулаком в ребра. Но даже эти «комариные» укусы сломали их, а я все равно рассмеялся ему в лицо: