Как же я ошибался.

Я не жил дальше, не живу и не буду жить. Просто су-ще-ству-ю. Стал тенью виноградных листьев. Приторным вкусом на губах моей чужой жены. Тяжелым воспоминанием, которое стараются забыть.

Дима настаивал сделать пластику на лице, а я послал его к черту и выставил за порог. Я не собираюсь стирать уродство, чтобы смыть поступки. Красивая маска не делает душу чище.

Вчера Дима разорался в камеру, когда набрал меня в скайпе, чтобы доложить о делах в Америке:

— Дурак! Она каждый день к казино приезжает. Плачет. Она тебя оплакивает, Макс!

— Ты забываешься! — я психанул так, что стол чуть не треснул от кулаков, а кожа на ожогах правой руки снова запекла, бинты покрылись сукровицей. Не заживает, зараза… Как и в груди… Не заживает! — Не по мне она страдает!

— Макс, посмотри видео, — прорычал Дима. — Посмотри хотя бы фото.

— Нет, — я отрезал и собрался выключить связь, когда друг договорил:

— Ты до сих все тот же слепец, — он потрогал рукой волевой подбородок и разочарованно качнул головой. — Нужно идти к мозгоправу, если разучился видеть очевидное! Ты же не идиот, не тупой, так зачем ищешь черную кошку там, где ее нет?! Поля в казино к тебе приходит, Орлов!

— Там еще ее муж умер! — фыркнул я и отключился.

Достали эти бессмысленные разговоры, я после них только дурею еще больше.

Хотел замахнуться и разбить ноут о стену, чтобы никого не слышать и не видеть, но от Димы прилетело фото. Оно развернулось на пол экрана, и я прикипел к нему, как будто это мой воздух. Я соскучился, жаждал ее видеть, трогать, быть рядом…

Поля в строгом темном платье стоит на коленях перед обгоревшими стенами казино. Глаза ее прикрыты, густые ресницы отбрасывают тень на бледную кожу, руки скрещены на груди, а на щеках переливаются дорожки слез.

По кому ты так плачешь? Неужели я и правда ослеп? Скажи, мышка, дай знак, что грустишь обо мне, а не о другом… И я вернусь в твою жизнь. Вернусь, чтобы остаться.

А пока не могу. Наверное, я истязаю себя, чтобы выдавить-вытравить из груди чувство вины, но оно все равно корежит, жрет меня, как голодный термит. Я столько всего натворил, что рад бы отказаться от миллиардов, просто выбросить все и забыть, как страшный сон, и стать простым служащим на виноградных плантациях. Не моих плантациях. Ее землях. Это будто последняя ниточка, что нас связывает.

Если Пелагея приедет и выбросит меня на улицу — я пойму.

И она приехала.

Как Дима это провернул, не знаю, но она шла в том же платье, что и на фото, отчего я забыл, как дышать и разучился шевелиться. Рука сама потянулась, будто хотела проверить, что Пелагея передо мной не мираж, но девушка отступила.

Я уронил голову на грудь и сухо проговорил по-русски:

— Добрый день, Пелагея Романова, я — Максим Орлов — ваш управляющий виноградниками. Хотите посмотреть свои владения? Или будут другие указания? — спрятал израненные руки за спиной и поднял виноватый взгляд.

Она стояла и смотрела на меня большими светлыми глазами. Губы то подрагивали, будто Поля хотела что-то сказать, то, казалось, раздумывала. Медленно опустила голову и, глядя себе под ноги, прошептала:

— Максим. Орлов, — она будто пробовала на вкус моё имя. Плечи её приподнялись, Поля немного сгорбилась, словно моё имя пронзило ей грудь, и она сжалась от боли. Едва слышно прошептала: — Как забавно встретить земляка в Италии. Да ещё твоего тёзку, Макс. — Она медленно покачала головой. — Нет, Макс. Тебе не стоит так мучить меня. Пожалуйста, не надо. Не нужно глядеть на меня чужими глазами, не нужно разговаривать со мной чужими голосами, не стоит прятаться за чужими лицами.

Она с трудом улыбнулась и, не глядя мне в глаза, проговорила громче:

— Извините за странное поведение. Мне часто чудится голос… которого больше нет. Вы управляющий? Нет, я не хочу смотреть владения. Я намерена продать их. Мы можем поговорить с вами об этом?

Ах, да… я забыл, что теперь она видит мои настоящие карие глаза, и темно-русые волосы стали пробиваться в корнях волос. Да, я чужой теперь. Ненужный? Или…

— Тогда я ничем не могу вам помочь. Я здесь всего лишь прислуга, — шагнул ближе, и Поля не отступила.

Слышать ее голос и вдыхать ее запах оказалось мучительно-больно, и меня прорвало:

— Мышка, прости меня, — потянулся к ее щеке. — За то, что обманывал, — провел подушечками пальцев по линии скул, — что забрал твою невинность так… мерзко. И за то, что люблю тебя! Прости, пожалуйста. Хочешь, принесу пушку? Застрели меня прямо здесь, но не говори, что я чужой.

Она покачнулась и, вцепившись мне в рубашку, замотала головой:

— Нет, нет, я схожу с ума. Мышка… Только ты так меня звал. Нет, это мне мерещится. Макс, ты мёртв… Может, и я умираю? Потому я слышу тебя?

Прижала мою ладонь к своей щеке и, закрыв глаза, прошептала:

— Скажи. Скажи мне ещё что-нибудь.

— Я так скучал… — наклонился, чтобы поцеловать ее, но вспомнил, что теперь урод с обожженной кожей. — Но я не заслужил тебя.

— Я тоже скучаю, — не открывая глаз, улыбнулась она. Губы Поли дрожали, по щекам покатились слёзы. Она прижала мою ладонь к своей щеке и всхлипнула: — Так скучаю по тебе, Макс. Только не уходи сейчас, побудь со мной. Я схожу с ума, разговариваю сама с собой и обнимаюсь с незнакомцами. И мне плевать, что обо мне подумают. Назови меня мышкой, я хочу ещё раз это услышать, пока я не очнулась и не осталась опять одна.

— Ты не одна, мышка, — мягко коснулся ее губ своими. Как же я хотел этого! — Я здесь, Поля, я жив, я никуда не уходил. Я… идиот. Прости, прости, что заставил тебя ждать и мучиться.

Она вздрогнула и, вырвавшись, отбежала на пару шагов. Прикасаясь пальцами к своим губам, посмотрела на меня широко распахнутыми глазами. Лицо её побелело, а затем расцвело алыми пятнами болезненного румянца. Глаза засверкали бешенством.

— Честенер?! — голос её зазвенел металлом. — Сними шляпу, Макс. Это точно ты?

Вглядываясь в моё лицо, она очень медленно подошла. Словно убеждаясь, что я настоящий, осторожно касаясь кончиками пальцев, будто крыльями бабочки, дотронулась до моего рта, щеки, век и улыбнулась. Совсем как раньше: робко, слегка испуганно.

— Глаза другого цвета… этот шрам… но… — Обвила руками мою шею и, прильнув всем телом, осторожно проникла меж моих губ своим острым язычком, да тут же отстранилась, будто обожглась. С улыбкой прошептала: — Вкус моего монстра… моего!

И, счастливо вздохнув, прижалась к моей груди. Голос её прозвучал тихо, будто шепот весеннего ветра на виноградниках.

— Зачем же ты вернулся? Сначала ты забрал мою свободу, затем тело, сердце, душу… Мне нечего больше дать тебе, Макс.

— Я не хочу брать, я хочу подарить, — сжал ее в своих объятиях, противостоя боли в сломанном плече, что едва зажило. — Себя подарить, мышка. Примешь такой подарок?