Но пока Лермонтов еще свободен. Время принадлежит ему, и он продолжает неутомимо изучать новый для него город, стараясь уловить самые характерные черты физиономии Петербурга, не пропуская ни одной особенности, ни одной частности.

В начале июля в Петербург был доставлен наконец Александрийский столп. По вступлении на престол Николай объявил, что будет воздвигнут небывалый памятник Александру Благословенному – «великодушному держав восстановителю» – и от него лично, и от признательной России.

30 августа 1832 года при огромном стечении народа начался подъем великодержавной глыбы. Кроме мастеровых, а их было около четырехсот, в подъеме участвовали две тысячи гвардейских солдат, начавших службу при Александре I; они-то и привели в действие шестьдесят подъемных механизмов. Зрелище было внушительным и в некотором роде символическим: столп утверждал в глазах подданных незыблемость устоев империи.

31 августа 1832 года произошло и еще одно знаменательное событие – открытие Александрийского театра. Наверняка Лермонтов не пропустил и его.

Театр был практически общедоступным: кроме кресел и лож для знати для зрителей иных сословий имелись нумерованные скамьи, а также галерка: Александринка была пятиярусной. Один из заядлых театралов той поры вспоминает:

«Александрийский театр, или “Александринка”, или “Кабачок”, как его интимно называли, имел неоцененные преимущества. Хотя и этот театр был императорским, но… этикет был гораздо слабее, чем в остальных. В оперу и в Михайловский военные являлись не иначе, как в мундирах… волочиться было или совсем невозможно, или очень дорого… В “Александринку” военные ездили в сюртуках, можно было поехать после хорошего обеда, шуметь, хлопать и даже шикать. И поволочиться было за кем. Страсть к театру обуяла всех, и “Александринка” соединяла все кружки. Туда охотно ездили офицеры, и аристократы, и пьяная артель».

Эту особенность нового театра Лермонтов сразу же взял на заметку. В «Княгине Лиговской» владелец трех тысяч душ Жорж Печорин и бедный чиновник Красинский сталкиваются именно в «Кабачке». Это было, видимо, единственное место в столице, где люди, разделенные сословными барьерами, могли придвинуться друг к другу на расстояние, достаточное для возникновения и конфликта, и контакта.

…Кончился август. Перевалил за середину сентябрь, Провидение безмолвствовало, и Лермонтов наконец решился. В день своего восемнадцатилетия – 3 октября 1832 года. Дольше колебаться было нельзя: начинались вступительные экзамены.

В «Герое нашего времени» Печорин говорит: «Я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает». Черта наверняка автобиографическая. Прекрасно представляя себе в теоретическом плане все сложности, опасности и преимущества службы в «легкой кавалерии», Лермонтов, видимо, не знал, что конкретно ожидает его в юнкерской школе.

Прежде всего выяснилось, что прославленное своими вольностями училище за каких-нибудь полтора года благодаря стараниям вновь назначенного командира Константина Антоновича Шлиппенбаха оказалось в положении кадетского корпуса. Сообщение об этом превращении и сами слова «кадетский корпус» по отношению к Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров принадлежат Ивану Анненкову, брату известного литератора Павла Анненкова, и заслуживают самого полного доверия. Положение же кадетского корпуса мы можем представить себе, познакомившись со следующей страницей из дневника приятеля Пушкина Алексея Вульфа:

«Надобно побывать самому в таком корпусе, чтобы иметь понятие о нем. Несколько сот молодых людей всех возрастов… заперты в одно строение, в котором некоторые из них проводят более десяти лет; в нем какой-то особенный мир: полуказарма, полумонастырь, где соединены пороки обоих… Принимаемые без всякого разбора, воспитанники приносят с собой очень часто все пороки, которые встречаем в молодых людях, в праздности вскормленных в кругу своих дворовых людей, у коих они уже успели все перенять, и передают своим товарищам. Таким образом, ежедневно, в продолжение… десятков лет собираются пороки, пока не сольются в одно целое и составят род обычая, закона, освященного временем… и общим примером».

Разумеется, в кадетский корпус в буквальном смысле слова юнкерская школа все-таки не превратилась и не могла превратиться. И срок обучения более короткий – всего два года, и условия приема другие. Как-никак училище было гвардейской, а не общеармейской ориентации. Нельзя забывать и о высоком уровне экзаменационных требований и преподавания вообще. Тот же Анненков признает, что кадетский дух, насаждаемый Шлиппенбахом, не оказал особого влияния на учебную часть. Шлиппенбах был убежден: лицо, занимающееся науками, никогда не сможет стать хорошим офицером, и тем не менее уже сложившуюся традицию – традицию серьезного отношения к наукам как военным, так и общеобразовательным – поломать не сумел. Не хватило рвения. К тому же генерал был азартным, запойным игроком-картежником.

Да и внутренний уклад Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, даже с учетом нововведений 1831–1832 годов, все-таки никак не может быть назван монастырским. Юнкеров, в отличие от кадетов и лицеистов, отпускали в увольнительные по воскресеньям и праздникам. К тому же будущие гвардейцы умудрялись обходить законы и пользоваться услугами «столичной цивилизации» не только по красным дням. Один из однокашников Лермонтова вспоминает:

«Обычными местами сходок юнкеров по воскресеньям были Фельет на Большой Морской, Гане на Невском, между двумя Морскими, и кондитерская Беранже у Синего моста. Эта кондитерская (благо расположена в самой непосредственной близости от училища. – А.М.) была самым любимым местом юнкеров по воскресеньям и по будням; она была в то время лучшей кондитерской в городе, но главное ее достоинство состояло в том, что в ней отведена была отдельная комната для юнкеров, за которыми ухаживали, а главное, верили им в долг. Сообщение с ней велось в школе во всякое время дня; сторожа непрерывно летали туда за мороженым и пирожками. В те дни, когда юнкеров водили в баню, этому Беранже была большая работа: из его кондитерской, бывшей наискось от бани, носились и передавались в окно подвального этажа, где помещалась баня, кроме съестного, ликеры и другие напитки. Что творилось в этой бане, считаю излишним припоминать, скажу только, что мытья тут не было, а из бани зачастую летали пустые бутылки на проспект».

Уже по одному этому эпизоду понятно, что воспитанников гвардейской школы не так-то легко было обуздать. Их учителя и наставники слишком помнили, что имеют дело со «сливками общества», с золотой – в прямом и переносном смысле – молодежью, а главное – с будущей гвардией. А русская гвардия чувствовала себя в особом, привилегированном положении, ведь это ее силой и волей «и высились, и падали» русские цари. С гвардией вынужден был считаться, во всяком случае в начале своего царствования, даже Николай I, несмотря на то что никогда не забывал о роли, которую сыграли гвардейцы в заговоре и восстании 14 декабря 1825 года.

И все-таки и Иван Анненков, и биограф Лермонтова Павел Висковатов, заставший в живых современников поэта, ничуть не преувеличивали, когда писали о гнете и казарменных порядках, царивших в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. В архиве А.Я.Булгакова сохранились письма его сына Константина, учившегося вместе с Лермонтовым – сначала в Московском благородном пансионе, а затем в военном училище. В этих письмах Костенька постоянно жалуется родителям на школьную муштру, палочную дисциплину и т. д. В одном письме, написанном, кстати, чуть ли не в последние дни пребывания Лермонтова и Булгакова в училище, он сообщает отцу, что в отместку за обычную «шалость» (юнкера выставили из класса неугодного им учителя) их выпороли, а зачинщика разжаловали в солдаты.