Только вскоре из внутренних частей страны стали приходить весьма специфические и чрезвычайно тревожные сообщения. Вывод флота союзников из Дарданелл положил начало резкому изменению обстановки. И до тех пор существовали многочисленные признаки того, что в армянских провинциях не все хорошо. Когда же стало совершенно ясно, что традиционные друзья армян – англичане, французы и русские – не смогут прийти им на помощь, маски были сброшены. В апреле меня неожиданно лишили привилегии использования шифра для связи с американскими консулами. Письма начали подвергаться жесточайшей цензуре. Такие меры могли означать только одно: в Малой Азии происходило то, что власти были намерены любой ценой скрыть. Но в этом они не преуспели. Несмотря на всяческие препятствия, чинимые путешественникам, некоторые американцы, главным образом миссионеры, проникали в запретные районы. Потом они часами сидели в моем кабинете и, не в силах сдержать слезы, рассказывали об ужасах, через которые им довелось пройти. Некоторых из этих людей, и мужчин и женщин, сцены, которым они стали свидетелями, довели до нервного расстройства. Во многих случаях они привозили с собой письма от американских консулов, подтверждавшие самое страшное из их рассказов и добавлявшие еще множество непечатных подробностей. Сущность всех этих сообщений из первых рук заключалась в следующем: крайняя жестокость и злодейство турок, постоянно проявлявшиеся на протяжении веков, на этот раз превзошли себя. Мне сказали, что существовала только одна надежда спасти почти 2 миллиона человек от кровавой расправы и голода – это моральный авторитет Соединенных Штатов. Люди обреченной нации объявили, что, если американский посол не сможет остановить турок, весь армянский народ исчезнет. Причем ко мне обращались не только американские и канадские миссионеры. О вмешательстве меня просили даже их немецкие коллеги. Они подтвердили все самое плохое из того, что я уже слышал, причем не скупились на упреки своей собственной стране. Они не скрывали унижения, которое испытывали, будучи немцами, из-за того, что их страна выступала союзником людей, способных творить такие неслыханные зверства. Тем не менее они достаточно хорошо понимали немецкую политику и не сомневались: Германия не станет вмешиваться. Они говорили, что ждать помощи от кайзера нет смысла. Америка должна остановить массовые убийства, или они будут продолжаться.

Если подходить с формальной точки зрения, я не имел права вмешиваться. В соответствии с буквой закона обращение турецкого правительства со своими подданными оставалось внутренним делом Турции. Если оно напрямую не затрагивало американские интересы и жизнь американских граждан, оно было вне юрисдикции американского правительства. Когда я впервые попытался обратиться к Талаату с этим вопросом, он в весьма недвусмысленных выражениях обратил мое внимание именно на этот факт. Эта беседа была одной из самых волнующих из всех, которые мне приходилось вести. Незадолго до этого меня посетили два миссионера, рассказавшие о пугающих событиях в Конии. Выслушав их рассказы, я не смог удержаться и немедленно отправился в Оттоманскую Порту. Мне не потребовалось много времени, чтобы убедиться: Талаат находится далеко не в лучшем расположении духа. В течение многих месяцев он пытался добиться освобождения своих ближайших друзей Аюба Сабри и Зиннауна, которые содержались в плену у англичан на Мальте. Его неудачи в этом вопросе были постоянным источником гнева и раздражения; он не мог не говорить об этом, постоянно выдвигал все новые и новые предложения, позволившие бы вернуть его друзей обратно в Турцию, и уже не единожды обращался ко мне за помощью. Турецкий глава обычно приходил в неистовство, думая о своих отсутствующих друзьях, и, заставая его в такие минуты, мы обычно говорили, что он находится в «настроении Аюб Сабри». В то утро министр внутренних дел был в «настроении Аюб Сабри», причем в его наихудшем варианте. Он снова попытался освободить пленных и снова потерпел неудачу. Как обычно, он старался соблюсти внешнее спокойствие и быть по отношению ко мне вежливым, но его короткие, отрывистые фразы, бульдожья жесткость, а главное, сжатые кулаки, которые он держал на столе, показывали, что момент крайне неблагоприятен для обращения к его совести или чувству сострадания. Сначала я заговорил с ним о канадском миссионере докторе Макнотоне, который подвергся жестокому обращению в Малой Азии.

– Этот человек – английский шпион, – ответил Талаат. – У нас есть доказательства.

– Позвольте мне ознакомиться с ними.

– Мы ничего не станем делать ни для одного англичанина или канадца, пока они не освободят Аюба и Зиннауна.

– Но вы же обещали обращаться с англичанами, находящимися на службе у американцев, как с американцами, – ответил я.

– Возможно, – не стал спорить Талаат, – но обещания не держат вечно. Я отзываю это обещание. На всякое обещание есть лимит времени.

– Но если обещание ни к чему не обязывает, тогда что это? – спросил я.

– Гарантия, – быстро ответил Талаат.

Это тонкое, чисто турецкое отличие имело немалый метафизический интерес, но у меня были практические вопросы, которые следовало обсудить. И я заговорил об армянах в Конии. Не успев начать, я почувствовал, что настроение Талаата стало еще более враждебным. Его глаза загорелись, он стиснул зубы, подался вперед и процедил:

– Они американцы?

Подтекст этого вопроса едва ли был дипломатическим: это был просто способ дать мне понять, что я занимаюсь не своим делом. Через несколько мгновений Талаат выразил свою мысль более развернуто.

– Армянам нельзя доверять, – сказал он, – и, кстати, то, что мы с ними делаем, не касается Соединенных Штатов.

Я ответил, что всегда считал себя другом армян и был шокирован, узнав, какому обращению они подвергаются. Но в ответ он только покачал головой, что означало отказ обсуждать со мной этот вопрос. Я понял, что ничего не добьюсь, если буду продолжать настаивать. И заговорил о другом англичанине, с которым обращались недолжным образом.

– Он англичанин, разве не так? – заявил Талаат. – Значит, я буду обращаться с ним как захочу.

– Ну, съешьте его, если хотите, – сказал я.

– Не стану. У меня будет несварение.

Талаат тоже находился в некоем бесшабашном настроении.

– Gott, strafe England! – выкрикнул он одну из немногих знакомых ему немецких фраз. – Что касается ваших армян, мы не будем говорить о будущем. Мы живем сегодняшним днем. А если речь идет об англичанах, можете телеграфировать в Вашингтон, что я не сделаю для них ничего, пока не освободят Аюба.

Затем он принял картинную позу, прижал руку к сердцу и сказал по-английски (я думаю, это было все, что он знал на этом языке):

– Аюб Сабри, он – мой брат.

Несмотря на это, я снова попросил за доктора Макнотона.

– Он не американец, – сказал Талаат. – Он канадец.

– Но это почти одно и то же, – возразил я.

– Ладно, – хмыкнул Талаат, – я отпущу его, если вы пообещаете, что Соединенные Штаты аннексируют Канаду.

– Обещаю, – быстро ответил я, и мы оба засмеялись этой нехитрой шутке.