Я не спеша выпрямился, чувствуя спиной тепло нагретойдеревянной стены. От непогоды и времени она была серо-седой, но там и сям в нейбелели свежие брёвна. Они помнили силу моих рук. Это был мой дом. И пусть Ласпопробует в него войти!

– Я пришёл не к тебе, – сказал мне Лас. –Отойди!

А Первак, издеваясь над моим именем, добавил.

– Пришёл неждан, уйди недран.

Я не ответил. Поговорим, когда подойдут поближе.

Они распахнули ворота и по-хозяйски вступили во двор. Онивели себя храбрее, чем я ожидал, и это настораживало. Но размышлять былонекогда. Я вытащил меч, отстегнул и бросил на крылечко опустевшие ножны. Набороздчатом клинке родились огненные змеи, и сыновья Ласа разом остановились.Первак оглянулся на отца, и тот кивнул. Люди подались в стороны, и двое парнейвывели под руки лысого старика в белой рубахе до пят. Вывели почтительно и сопаской. Борода старика свешивалась на грудь. Гремели один о другойбесчисленные обереги у пояса. А глаза из-под белых бровей смотрели неожиданнозорко, властно и жутко…

Волхв!

Я почувствовал, как пот выступил у меня на висках. Волхв,тот самый, живший в чаще лесов. Умевший замкнуть в недрах тучи готовый вылитьсядождь. Или по своей воле выбить градом хлеба. Никогда не видав, я узнал егосразу. И точно рука сдавила моё нутро, приросли к месту ноги. Я не боялся Ласаи тех, кого он привёл, но против волшбы бессильны кольчуга и меч. Нет на светеоружия страшнее, чем слово волхва. Оно рассекает окованный щит и сворачивает спути летящие стрелы. По этому слову обнажённые камни вспыхивают жарче берёзовыхдров, а ясное небо обрушивается грохочущей молнией. Скажет ведун – умрёшь черезтри дня! – и человек умирает.

Ни разу ещё я не знал подобного страха. А ведь я не вёлсчёта сечам, в которых побывал, и ранам, которые в них получил.

Невыносимое время мы с ним смотрели друг другу в глаза. Онтоже был здесь своим, вот и пришёл, исполчился против чужого. Может быть, онждал, чтобы я упал перед ним на колени – уж верно, не раз он вот так, однимвзглядом, ожиданием страшного, смирял неслухов вроде меня… Но у меня была вруке надёжная сталь. И я держал её крепко. А за спиной у меня был мой дом. И ястоял, глядя ему в глаза. И не отводил глаз.

Потом старик протянул руку, и высохший палец нацелился мне вгрудь. И заслониться было нечем. И блестел на том пальце перстень с незапамятнодревним солнечным знаком: крестом с концами, загнутыми по кругу…

– Чернобог тебе хозяин! – проговорил старецмедленно и с угрозой. – Поди прочь!

Я молча покачал головой. Я не отойду.

Тогда он воздел руки к солнцу, невозмутимо проплывавшему внебесах, – крыльями взмыли широкие рукава, вот-вот взлетит! Он звал напомощь всю силу солнцеликого Даждьбога, умоляя огненный глаз увидеть меня ииспепелить…

– Жаба скачет, комар вьётся, змея ползёт! – началон с нарастающим торжеством. – Даждьбог в небо!

– Даждьбог в небо… – вразнобой, с плохо скрытымиспугом откликнулось Печище. А кудесник продолжал:

– Даждьбог в небо, жаба в болото, змея под пень, комарв тростники! Стань, слуга Чернобогов, снова тем, из чего тебя хозяин твойсотворил! А будь слово моё крепко!

Я умер и снова родился.

Я не знаю, живут ли на свете вовсе не ведающие страха. Явстречал только таких, что умели давить его в себе, словно мерзкую мышь… Сейчасневедомая сила согнёт меня втрое, поставит на четвереньки, оденет шерстью иличешуёй. И я знал, что этой силы мне не побороть.

Гудящий пожар поглотил ветви и ствол, и лишь в корнях ещётеплилась жизнь. Голые птицы разбили клювами небесную твердь, и осколки рухнулик моим ногам. Пронеслись бессчётные века и развеяли мой прах на четыре сторонысвета.

Но качнулась в вышине зелёная крона священной сосны… Я умери снова родился. И снова встал около стены. Минуло мгновение, а за ним другое итретье – я стоял!.. Потрясённый, в липком поту – во весь рост!.. И кольчугапривычно лежала на груди, на мокрой рубахе. И меч знакомо оттягивалзадеревеневшую от напряжения руку.

И вот тогда-то я засмеялся. Хрипло, точно закаркалпростуженный ворон. И выговорил, смеясь:

– Ты слишком стар, волхв! Твоя сила иссякла. Богибольше не слышат тебя. Ступай поздорову, грейся у печи…

А он всё никак не желал поверить тому, что видели его глаза.Но потом изумление на его лице сменилось гневом, а гнев – мукой бессилия.Наверняка он был когда-то могуч. Уж точно мог заговорить кровь ничуть не хужеБратилы. А может, не врали и те, кто рассказывал, как дикие звери приносили емудобычу… Но теперь волхва больше не было. Стоял передо мной беспомощный старец,не имеющий даже зубов, чтобы укусить.

Мы с ним поняли это одновременно. Он одряхлел разом – прямоу меня на глазах. И сгорбился, заслоняясь руками, будто я замахнулся на негоили уже ударил. Он сумел спрятать свои слёзы, но я видел, как затряслась егоборода. Правду молвить, мне стало его жаль. Я сказал ему как мог мягче:

– Ступай себе, дед.

Однако именно жалость хлестнула его больнее всего. Бешеноглянул он на меня – и пропал, метнувшись в сторону, как подбитая серая птица.Только и прошипел на прощание самое страшное проклятие из всех сущих на свете:

– Умрёшь бездетным!

Что было, то было и ушло. И вот теперь я остался с глазу наглаз с Ласом и его ратниками, и дышалось мне легко. Любо было взглянуть, какони переминались с ноги на ногу, не торопясь подходить!.. У моего меча было имя– Зубастый. Такое прозвище дают не со скуки, и они это знали. Мне захотелосьпоторопить их. Это совсем особое чувство, кто не изведал его, тому непредставить, – рубиться, зная, что умрёшь, не надеясь на спасение, несчитая и не замечая ран, в одиночку против многих, не гадая, узнают ли товарищио совершённом тобой! И багровая ярость удерживает на ногах уже сражённыхбойцов!..

За моей спиной в дверь размеренно колотили чем-то тяжёлым.Ничего. Эту дверь я тоже вытесал сам. Лас обернулся к своим… И в это время неожиданноблизко, уже из-за изб, звонко прокричал рог.

Кто единожды видел Чурилу Мстиславича, кременецкого князя,не скоро его позабудет. Он ехал впереди, на могучем вороном жеребце, и сразубыло видно, кто князь. Знакомо лежал на широких плечах, свешиваясь с крупавороного, выгоревший на солнце плащ. Знакомо глядели железные глаза с дочерназаруделого, раскроенного шрамом лица. Время мало переменило его, вот толькочёрные волосы взялись по вискам сединой. И ещё: на шаг приотстав, ехал междуотроками старшенький княжич. Ему, безусому, на вид едва минуло двенадцать,должно, еле упросил князя взять наконец с собой. Но чувствовалось – не мягчеотцовского станет с годами юное лицо…