Отпущенник из мира мертвых и утративший себя друид ждали возвращения парома. Их место было на этом берегу. Может быть, это было и последним местом их бытия. Но они старались не думать об этом, особенно друид. Они просто ждали, зная, что гости скоро пожалуют. Это была их граница, и они были теперь ее стражи. И они надеялись, что когда за ними явится смерть, они сумеют узнать ее в лицо.

Март тихо плакал, кусая губы, над телом Книгочея. Он лежал на чисто выскобленном столе в избушке Гуннара, укрытый одеялом и цветами, собранными Эгле в лесу. Мертвое тело было холодным, и этот холод некогда живого был во сто крат страшнее самых лютых зимних морозов. Лицо Книгочея было исполнено покоя, глаза закрыты, губы сжаты. Удивительно, но, судя по всему, жизнь покинула тело друида уже несколько дней назад, а черты лица Патрика почти не изменились, лишь заострившись, и тление еще не успело тронуть его члены. Эгле смотрела на Книгочея сухими горячими глазами, и губы ее тихо дрожали. Ян часто-часто моргал, слезы душили его, но никак не могли найти выход. Травник сидел в ногах своего друга, низко опустив голову, и никто не увидел бы сейчас ни того, что было у него на лице, ни того, что творилось теперь в душе друида. Только серебра прибавилось на голове Травника в одночасье.

Поодаль сидел Гуннар, бледный как полотно, без движения и, кажется, почти не дыша. Рядом с ним сочувственно шмыгал носом понурый Хрум; кобольд тихо сопел и изредка почесывался, стараясь делать это как можно более незаметно для окружающих. За окном с крыши изредка падали капли дождя, который шел сегодня весь день, и его шелест, казалось, пронизал весь лес, сделав его неуютным, чужим, скрывающим все звуки, в том числе – и возможной опасности.

Друиды и прежде знали, что один из их товарищей убит, хотя до сегодняшнего дня у них еще теплилась робкая надежда на то, что Молчун мог ошибиться. Теперь надежды больше не осталось. Вместо нее было мрачное подземелье – каменный мешок, безразличный ко всему и всем тупик, который так и не вывел их пока к врагу. И где-то еще в его лапах оставался Снегирь. Страшный счет начался.

Снегирь лежал на грязной соломенной подстилке и мрачно смотрел в потолок. Сегодня он твердо решил умереть, но не делать ничего, к чему бы его ни принуждали. Снегирь уже успел привыкнуть и к угрозам Колдуна, и к людоедским песням Клотильды, и даже к пронзительным холодным глазам Птицелова, зрачки которых то увеличивались, то сужались, как у человека, пристрастившегося к эликсиру из мандрагоры или вороньего глаза. У друида уже не оставалось ни сил, ни ненависти, ни каких-нибудь других желаний. Ему казалось, что в этих подземельях из него медленно, по каплям высасывают жизнь, и он был недалек от истины. Путей для побега Казимир не видел. Даже сны с трудом проникали сюда сквозь огромную толщу камня, только иногда казалось, что он слышит шум не то ночного ветра, не то бурлящего моря.

Неплохо бы утащить с собой во тьму и кого-нибудь из зорзов, но дьяволы были осторожны и никогда не развязывали ему рук. Казимиру все время мучительно хотелось пить, и он иногда прикладывался растрескавшимся ртом к сырому камню стены. Но влаги, которую он высасывал, было недостаточно, чтобы сделать даже один глоток, а на большее у него просто не хватало ни сил, ни терпения. Жизнь сжалась в Снегире маленьким ощетинившимся клубком, который теперь раскрывался все реже и реже. Единственное, что оставалось сейчас Казимиру, – это воспоминания. Ломать голову над колдовством зорзов он перестал уже давно, поскольку ничего не мог в нем понять. Еще он иногда думал о друзьях. Снегирю почему-то все чаще казалось, что Травника и остальных на этом проклятом острове, ставшем его тюрьмой, нет. У него были основания так думать, потому что последняя мысль, неизменно приходившая ему перед сном, который больше походил на тягостное, больное забытье, была всегда о Молчуне. И тогда Снегирь бешено кусал губы и тихо мычал от отчаяния и ощущения собственного бессилия. И еще – ненависти.

Гвинпин сидел на могильной плите и смотрел на луну. Она сияла прямо перед ним, и он смотрел на ее блеск, не мигая, потому что мигать ему было нечем – вместо ресниц Создатель кукол снабдил его белесой пленкой, которая могла затягивать ему глаза, совсем как у настоящих птиц. Над луной вились мошки, а Гвинпин воображал, что это весело кружатся маленькие звездочки, которые опустились с неба так далеко вниз, к нему, просто так, из чистого любопытства. Комары Гвина не беспокоили, и он не беспокоил их. Тревожило его совсем другое: ему все больше начинало казаться, что старая желчная друидесса сейчас толкает их с Лисовином в самое пекло, прямо в когти, и даже не Коротышке или Кукольнику, а диким и жестоким чудинам. А этим ничего не стоит принести в жертву даже деревянную куклу.

Конечно, думал Гвиннеус, силясь разглядеть на луне человеческое лицо, которое там было, если верить рыжебородому друиду, есть такие вещи как военная хитрость. Но почему-то еще никто не признался, что на свете может существовать и военная глупость, а он уже почти уверился, что сейчас – как раз именно тот случай. Перед Гвинпином утопало в ночных цветах кладбище друидов, лежащее в заветном Лесу их служений по имени Май. Гвинпин смотрел на луну, и на душе у него скребли тупыми когтями большие деревянные кошки.

Рута стояла под своей любимой старенькой яблоней, на которой с каждым годом появлялось все меньше и меньше плодов. Отец уже который год грозился ее спилить, но Гражина каждый раз вставала на его пути то со скалкой, то со сковородой. На самом деле родители никогда не ссорились – как говорила мать, отчудили в молодости сполна, и это была только своеобразная игра. Правда, Рута видела, как мать однажды подошла к яблоньке и, размашисто орудуя деревянным молотком, вбила в ствол длинный ржавый гвоздь. Но деревенские приметы не сбывались, и Рута с грустью видела, как высыхали ветви, отмирала кора, а из весеннего розового и белого марева лепестков получались все больше пустоцветы. Сегодня девушка тревожилась весь день, несмотря на то, что Молчун очень быстро шел на поправку. Она теперь почему-то постоянно думала о том, как там Ян, а ранним утром слышала, как в небе над городом пролетали журавли. Куда направлялись птицы посреди лета, она так и не поняла; клин летел молча, следуя за своим опытным вожаком. Над садом сгущались сумерки, и над самыми верхушками деревьев кто-то проплыл на неслышных крыльях. Руте даже почудилось, что ее обдало слабым ветерком, и она вздрогнула от неожиданности, когда кто-то сзади обнял ее за плечи. Это была мать, которая подошла так тихо, что девушка даже не заметила.

– Ты что, дочка? – мягко спросила Гражина, с затаенной материнской любовью глядя на Руту.

– Так, мама… Просто отчего-то немного взгрустнулось.

Они немного постояли под яблонькой, помолчали. Потом мать вздохнула.

– Что-то сова разлеталась. Слышала?

Рута молча кивнула, зябко кутаясь в принесенный матерью большой и теплый платок.

– Странно, – задумчиво проговорила Гражина. – Рановато бы еще для них. Время совы – август, а то и сентябрь. То-то я гляжу, будто в воздухе по вечерам какая-то стынь появилась. Чуешь?

Девушка безразлично пожала плечами. Ей почему-то захотелось плакать. Мать обняла ее крепче, увлекла к дому.