Сокр. Вероятно, знаешь и ты, что люди называют их софистами.

Ан. О Геракл! Говори лучше, Сократ. Никто – ни из сродников, ни из домашних, ни из друзей, ни из афинян, ни из иностранцев – не достиг до такого безумия, чтобы пойти к ним и развратиться. Ведь они – явная порча и язва своих близких.

Сокр. Что ты говоришь, Анит? Неужели софисты, одни из людей, приписывающих себе какое-нибудь умение благодетельствовать, так различаются от всех, что тому, что им вверено, не только не приносят пользы, подобно прочим, но даже причиняют вред и за то еще открыто изволят брать деньги? Вот уж не знаю, как тебе верить. А мне известен был один человек, Протагор467, который такою мудростью нажил себе больше денег, чем Фидиас, делавший столь отлично прекрасные вещи, и вместе с ним другие десять скульпторов. Да и странно: если бы люди, занимающиеся починкой старых башмаков и зашиваньем платья, возвращали то и другое в худшем состоянии, чем приняли, то они не укрылись бы и в продолжение тридцати дней, но через такие поступки скоро умерли бы с голоду. Напротив, Протагор, развращая приближенных и отпуская их худшими, чем принимал, укрывался от всей Греции в продолжение сорока лет, потому что умер, думаю, почти уже лет семидесяти от роду, а занимался своим искусством около сорока, и во все это время, даже до настоящего дня, не потерял своей славы. И только ли Протагор? – Много и других, из которых иные жили прежде его, а иные живут еще и теперь. Итак, скажем ли, согласно с твоим мнением, что они сознательно обманывают и развращают юношей или делают это без сознания? И таким образом признаем ли безумными тех, которых называют людьми мудрейшими?

Ан. Они-то не безумны, Сократ; гораздо безумнее их юноши, дающие им деньги; а еще более безумны родственники, вверяющие им своих детей; безумнее же всех города, позволяющие им вступать в свои пределы, и не изгоняющие – иностранца ли то или афиняна, как скоро он решается на такие поступки.

Сокр. Что? Тебя, Анит, обидел кто-нибудь из софистов, или почему ты так сердит на них?

Ан. Нет, клянусь Зевсом; я и сам никогда ни с кем из них не имел дела, и никому из своих не позволил бы этого.

Сокр. Следовательно, ты вовсе не знаком с ними?

Ан. И быть тому так.

Сокр. Но каким же образом, чудный человек, ты можешь знать об этом предмете, заключает ли он в себе что-нибудь доброе или худое, когда вовсе не знаком с ним?

Ан. Легко. Знаком ли я с ними или нет, – мне по крайней мере известно, кто они.

Сокр. Ты, Анит, может быть прорицатель, потому что иначе, судя по твоим словам, удивительно, как бы-таки тебе знать о них. Впрочем, мы ищем ведь не тех, которых посещая, Менон сделался бы худым; такие-то люди, пожалуй, пусть будут софисты. Назови же нам других и окажи благодеяние этому отечественному гостю: объяви ему, к кому он должен отправиться в столь обширном городе, чтобы в добродетели, которая недавно рассматриваема была мной, выйти человеком, стоящим имени.

Ан. А почему сам ты не объявишь ему?

Сокр. Я уже сказал, кого почитал учителями в этом предмете; но из твоих слов видно, что мной ничего не сказано. Может быть, это и правда. Скажи же и ты в свою очередь, к кому из афинян идти ему; назови, чье хочешь, имя.

Ан. К чему слышать имя одного человека? С кем бы из афинян хороших и добрых ни сошелся он, всякий научит его лучше, нежели софисты, если найдет в нем довольно послушания.

Сокр. Но эти хорошие и добрые стали такими неужели случайно, не учась ни у кого? И каким образом тому, чему сами не учились, могут они учить других?

Ан. Они, пожалуй, учились у своих предков, которые были столь же хороши и добры. Разве не кажется тебе, что в этом городе бывало много людей добрых?

Сокр. Мне-то кажется, Анит, что здесь и теперь есть люди добрые по делам политическим, и бывало их не менее, чем ныне. Но были ли они, говорю, и добрыми наставниками в своей добродетели? Вопрос, о котором идет у нас речь, состоит ведь не в том, есть ли здесь добрые люди или нет, и не в том, бывали ли они прежде: мы давно уже рассматриваем, изучима ли добродетель. А рассматривая это, рассматриваем вот что: добрые люди настоящего и прежних времен умели ли ту добродетель, по которой были сами добры, передать и другому, или она не передается человеком и не переходит от лица к лицу? Это-то давно уже исследуем мы – я и Менон. Так смотри сюда из своих оснований. Не сказал ли бы ты, что Фемистокл был человек добрый?

Ан. Конечно, сказал бы, – и добрее всех.

Сокр. Значит, если кто другой мог учить своей добродетели, то он был, конечно, хорошим учителем?

Ан. Думаю, если бы только захотел.

Сокр. А думаешь ли, что он не хотел сделать хорошим и добрым не только кого-нибудь, но даже и собственного сына? Или, по твоему мнению, Фемистокл завидовал ему и умышленно не передал добродетели, по которой сам был добрым? Разве ты не слышал, что он образовал своего сына, Клеофанта, добрым всадником; так что последний держался на коне стоя, стоя на коне стрелял и делал много других чудес? Всему этому отец научил его и сделал мудрецом, сколько зависело от добрых учителей. Или ты не слыхал об этом от стариков?

Ан. Слыхал.

Сокр. Следовательно, никто не мог обвинять природу его сына в тупости.

Ан. Может быть.

Сокр. Но что потом? Слыхал ли ты когда-нибудь от юношей или стариков, что Клеофант, сын Фемистокла, был добр и мудр в том, в чем отец его?

Ан. Ну нет.

Сокр. Неужели же мы подумаем, что тому-то он старался научить своего сына, а в этой мудрости, в которой сам был мудрецом, не сделал бы его лучше соседей, если бы добродетель была действительно изучима?

Ан. Может быть, не подумаем, клянусь Зевсом.

Сокр. Итак, вот тебе учитель добродетели, которого и ты относишь к числу отличнейших между предками. Посмотрим еще на другого – на Аристида, сына Лизимахова: не согласишься ли ты, что он был добр?

Ан. Совершенно согласен.

Сокр. И этот сына своего Лизимаха, сколько зависело от учителей, воспитал лучше всех афинян468: а как тебе кажется? Сделал ли его лучшим человеком? Ведь ты бываешь с ним вместе и видишь, каков он. Возьми, пожалуй, хоть Перикла, столь великолепно-мудрого мужа: знаешь ли, что он воспитал двух сыновей, Паралоса и Ксантиппа?

Ан. Знаю.

Сокр. Ведь они, как и тебе известно, выучены ездить верхом не хуже афинян и никого не хуже знают музыку, гимнастику и все другое, зависящее от искусств. Но неужели Перикл не хотел образовать их добрыми людьми? Мне кажется, хотел; да видно, это не изучимо. А чтобы ты не подумал, будто немногие и притом самые худые афиняне469 не могут сделаться такими, то заметь, что и Фукидид воспитал двух сынов, Мелисиаса и Стефана, которые прекрасно были наставлены и в прочих искусствах, а в гимнастических упражнениях превосходили всех афинян, потому что Фукидид одного из них вверил Ксанфиасу, а другого – Эвдору, которые считались тогда отличнейшими бойцами. Или ты не помнишь?

Ан. Знаю – по слуху.

Сокр. Так не явно ли, что научив детей своих тому, что требовало издержек, он еще охотнее сделал бы их добрыми людьми, для чего издержек не нужно, если бы это изучалось? Впрочем, может быть, Фукидид был человек маловажный и не имел довольно друзей между афинянами и союзниками их? Нет, он и принадлежал к большому дому, и много мог как в отечестве, так и у других греков; значит, если бы это было изучимо, нашел бы людей – между соотечественниками или иностранцами, – которые сделали бы его сыновей добрыми, хотя бы общественные занятия и не давали досуга ему самому. Так нет, любезный Анит, видно, добродетели учить нельзя.

Ан. Тебе, кажется, нетрудно, Сократ, худо отзываться о людях. Но если хочешь послушаться меня, советую быть осторожнее. Может быть,