и в другом городе легче бывает делать им зло, чем добро470, а здесь – тем более. Ты и сам, думаю, знаешь это.

Сокр. Менон! Анит-то, кажется, сердит на меня – да и неудивительно, потому что, во‐первых, почитает меня порицателем таких людей, во‐вторых, относит и себя к числу их. Но если он узнает, что значит говорить худо, то перестанет сердиться: теперь ему это еще неизвестно. Скажи мне ты, есть ли и у вас хорошие и добрые люди.

Мен. Конечно.

Сокр. Что ж? Хотят ли они выдавать себя юношам за учителей? Хотят ли объявлять себя учителями, или добродетель – изучимою?

Мен. Нет, Сократ, клянусь Зевсом; но иногда слышишь от них, что добродетель изучима, а иногда – что нет.

Сокр. Итак, назовем ли их преподавателями самого предмета, когда они даже и в этом между собой не согласны?

Мен. Кажется, нет, Сократ.

Сокр. Что еще? Эти софисты – одни, вызывающиеся учить добродетели, – могут ли, по твоему мнению, учить ей?

Мен. Я и Горгиаса люблю особенно за то, Сократ, что ты никогда не услышишь от него подобного обещания. Он даже смеется и над другими, когда они обещают это, а только вызывается сделать человека сильным в слове.

Сокр. Так софистов ты не почитаешь учителями?

Мен. Я не могу сказать этого, Сократ; но чувствую то же, что и многие: иногда почитаю, иногда нет.

Сокр. А знаешь ли, что не только ты и другие политики почитаете добродетель иногда изучимою, иногда нет, но и поэт Феогнис говорит то же самое?

Мен. В каких стихотворениях?

Сокр. В элегиях, где сказано471 «У тех пей и ешь, с теми сиди и тем нравься, которые имеют великую силу, потому что от добрых добру и научишься; а связавшись с худыми, потеряешь и наличный ум». Видишь ли? Здесь утверждается, что добродетель изучима.

Мен. Да, и явно.

Сокр. Напротив, в другом месте, несколько далее, он говорит так: «Если бы возможно было сотворить и вложить ум в человека, то великую и важную награду получили бы люди, сумевшие сделать это: тогда от доброго отца не происходил бы худой сын, веря разумным его наставлениям. Но посредством науки человека худого, видно, не сделаешь добрым». Замечаешь ли, что, говоря об одном и том же предмете, он противоречит самому себе?

Мен. Кажется.

Сокр. Итак, можешь ли указать мне на какое-нибудь иное дело, в котором люди, выдающие себя за учителей, не только не признаются учителями других, но и сами считаются невеждами, сами худы в том деле, в отношении к которому носят имя учителей, – а те, кого почитают действительно хорошими и добрыми, иногда причисляют это дело к предметам изучимым, иногда нет? Сказал ли бы ты, что люди, находящиеся в таком недоумении касательно этого предмета, суть именно его преподаватели?

Мен. Нет, клянусь Зевсом.

Сокр. Если же ни софисты, ни даже хорошие и добрые люди не могут быть преподавателями этого дела, то, видно, и никто другой?

Мен. Кажется, никто.

Сокр. А если уж нет учителей, то нет и учеников?

Мен. Выходит так, как ты говоришь.

Сокр. Значит, мы согласились, что тот предмет, в отношении к которому нет ни учителей, ни учеников, не может быть изучим?

Мен. Согласились.

Сокр. А для добродетели нигде не открывается учителей?

Мен. Так.

Сокр. Если же нет учителей, то нет и учеников?

Мен. Явно.

Сокр. Следовательно, добродетель не изучима?

Мен. Невероятно, хотя наши исследования и правильны. Я все еще удивляюсь, Сократ, как бы и быть когда-нибудь добрым людям или каким бы образом сделаться добрыми тем, которые сделались.

Сокр. Оба мы, Менон, должно быть, люди плохие. Видно, тебя Горгиас, а меня Продик не довольно научили. Итак, нам нужно обратить внимание и исследовать самим, может ли кто сделать нас лучшими каким-нибудь одним образом472. Говорю это, имея в виду прежний вопрос. Как смешно утаилось от нас, что у человека под руководством не одного знания совершаются дела справедливые и добрые! Если же не допустим, что, кроме знания, для этой цели необходимо и другое кое-что, то, может быть, и не уразумеем, каким образом люди делаются добрыми.

Мен. Как это говоришь ты, Сократ?

Сокр. Вот как: мы ведь правильно согласились, что люди добрые должны приносить пользу; это-то иначе и быть не может. Не правда ли?

Мен. Да.

Сокр. И что они будут приносить пользу, когда станут правильно вести свои дела; ведь и это мы, кажется, хорошо допустили?

Мен. Да.

Сокр. А что правильно вести свои дела нельзя тому, кто неразумен, – на это мы, как будто неправильно согласились.

Мен. Но что выражаешь ты словом «правильно»?

Сокр. Я скажу тебе. Если бы кто-нибудь, зная дорогу в Лариссу или куда угодно в иное место, сам шел и других вел по ней, то правильно и хорошо вел бы?

Мен. Конечно.

Сокр. Но что, если бы кто-нибудь имел хоть и правильное мнение об этой дороге, однако ж сам еще не ходил по ней и не знает ее – не могло ли бы быть правильным и его водительство?

Мен. Конечно, могло бы.

Сокр. Значит, пока он имеет правильное мнение о том предмете, о котором у другого есть знание, дотоле, обладая истинным мнением, а не разумностью, будет руководствовать не хуже, чем разумный.

Мен. Конечно не хуже.

Сокр. Следовательно, истинное мнение для правильности дела есть руководитель не хуже разумности. Так вот это-то пропустили мы при исследовании вопроса, какова добродетель. По нашим словам, одна разумность должна была руководствовать к правильной деятельности, а тут нужно и истинное мнение.

Мен. Верно.

Сокр. Поэтому правильное мнение не менее полезно, как и знание.

Мен. По крайней мере, столько полезно, Сократ, что обладающий знанием всегда может достигнуть цели, а имеющий правильное мнение иногда достигает ее, иногда нет.

Сокр. Как ты говоришь? Чтобы тот, кто всегда имеет правильное мнение, не всегда достигал цели, пока думает правильно?

Мен. С тобой, кажется, необходимо согласиться; но когда это так, то я удивляюсь, Сократ, почему знание ценится гораздо выше правильного мнения и чем одно из них отлично от другого.

Сокр. А знаешь ли, почему ты удивляешься, или сказать тебе это?

Мен. Конечно скажи.

Сокр. Потому, что не обратил внимания на Дедаловы статуи473. Да у вас, может быть, и нет их.

Мен. К чему же ты говоришь это?

Сокр. К тому, что и они, пока не связаны, бегут и убегают, а связанные, стоят неподвижно.

Мен. Так что ж?

Сокр. Приобрести развязанное произведение Дедала немного значит, равно как и приобрести беглого человека, потому что он не остается на одном месте; напротив, связанное – дорого: такие произведения прекрасны. На что же я мечу своими словами? На истинные мнения, ибо и истинные мнения – прекрасное дело, и производят все доброе, пока бывают постоянны. Но они не хотят долго оставаться неизменяемыми, они убегают из человеческой души и потому неценны, пока кто-нибудь не свяжет их размышлением о причине. А это, любезный Менон, и есть припоминание, – в чем мы прежде согласились. Когда же истинные мнения бывают связаны, тогда они сперва становятся знаниями, а потом упрочиваются. От этого-то знание и ценнее правильного мнения; узами-то и различается первое от последнего474.

Мен. Да, клянусь Зевсом, Сократ, действительно походит на что-то такое.

Сокр. Впрочем, я и выдаю это не за известное, а за похожее. Что же касается до различия между правильным мнением и знанием, то оно, думаю, уже не есть нечто похожее, но если бы я приписал себе какие-нибудь знания – а приписал бы их себе немного, – то упомянутое было бы одним из тех, которые имею.

Мен. Да и правильно говоришь, Сократ.

Сокр. Что ж? А то неправильно, что истинное мнение, управляя совершением каждого дела, управляет не хуже знания?

Мен. Кажется, и то верно.

Сокр. Значит, правильное мнение, если оно не хуже знания, и в деятельности будет не менее полезно; значит, и человек, обладающий правильным мнением, не хуже того, который обладает знанием.

Мен. Так.

Сокр. Между тем мы согласились, что