шиворот. Евграф Комаровский грубо выругался – его планы были нарушены – и поволок за шкирку голосящего упирающегося Сукина в павильон.

Клер подождала еще немножко, затем тоже поднялась по ступенькам и вошла в настежь распахнутую дверь.

Страшный грохот! Что-то падает! Рушится на кухне! Вопль!

С кухни с фарфоровой графской походной посудой в руках выскочил как ошпаренный денщик Вольдемар, ногой толкнул дверь, захлопывая ее за собой.

– Добрый день. – Клер совсем растерялась, перешла на немецкий. – Что у вас здесь происходит? Мне надо видеть Евграфа Федоттчча, пожалуйста, доложите…

– Ни, ни, ни, мамзель, нельзя тревожить – мужские дела там, разговор не для нежных ваших ушек. – Вольдемар сгрузил посуду на стол, растопырился, как Жихарка из русской сказки, преграждая Клер путь и мягко тесня ее в конец зала к клавикордам. – Гниду лживую привезли, Сукина Захарку – доносчика. Мин херц его сейчас сам на кухне допрашивает. Правду из него выбивает.

Клер вспомнила, что они читали ночью про этого типа в жандармском рапорте.

Грохот! Вопль!

– Он его там убьет! Вольдемар, надо вмешаться!

– Ни, ни, ни! Не переживайте. Я посуду хрупкую, бокалы с кухни прибрал… мебель и посуда, разбитые при разговоре, так сказать, – Вольдемар усмехнулся. – И окно растворил, ежели мин херц его оттуда вышвырнет, то чтоб стекло сохранить! И раму он им чтоб не высадил. А убить не убьет, ему ж сведения нужны от Захарки-лгуна. Вы сядьте, подождите пока, не уходите. Лимонада малинового хотите? Нет? Ну, тогда я вам сейчас на клавикордах сыграю!

Вольдемар вспорхнул за старинные клавикорды, ударил по клавишам: Ах, мой милый Августин, все прошло, все… – Неожиданно мелодия сменилась – Вольдемар заиграл бравурно и запел громко фальцетом: I can hear the sounds of violins long before it begins[23].

– Ооо, йессс! Не волнуйтесь, мамзель, по-вашему, по-аглицки не говорю, хотя обладаю многими скрытыми талантами, кои не показываю все сразу, чтоб враги не догадались. – Он обернулся к пораженной Клер. – Это я на слух запомнил, адмирал Сенявин сию матросскую песенку привез из Англии. Когда сидят они с мин херцем за бутылкой, часто он ее запевает. И еще эту, которая старинная народная бразильская песня: «Любовь и бедность навсегда меня поймали в сети!» – Он снова сменил мелодию на клавикордах. – Я любые песни с лета запоминаю на всех языках! Адмирал Сенявин за то попугаем меня дразнит.

А на кухне громыхала гроза.

– Пуссстите меня!! Задушите! – выл Захар Сукин, из расквашенного носа которого текла кровь.

– Я тебя предупреждал, мне лгать – лучше на свет тебе не родиться. – Евграф Комаровский держал его за горло, почти на весу, так что Сукин был вынужден балансировать на цыпочках. Однако речь Комаровского звучала холодно и бесстрастно.

– Че я такого вам лгал? – сипел Захар Сукин.

– Про стряпчего и его дочку. Ты много чего про них знаешь и утаил от меня. Ты к ней клинья подбивал, сватался к ней и получил от ворот поворот. Может, это ты их всех убил из мести?

– Нет! Ваше сиятельство… вы что… помилосердствуйте! Я вам как на духу… только горло пуссстите…

– Говори правду. – Комаровский чуть ослабил хватку, возвращая Сукина на пол.

– Не убивал я их. – Захар Сукин хватал ртом воздух. – Всеми святыми клянусь, не я это! Да разве я б на такое пошел?!

– А по мне как раз ты и есть кандидат в убийцы и в насильники. У тебя сие на морде написано.

– Да что же это вам морда моя?! Ваше сиятельство, бога не гневите! Я верой и правдой долгие годы царю и престолу… и тайной нашей великой справедливой полиции! Сколько я всего сделал для вас, для жандармов, сколько пользы принес сведениями добытыми… Я ж человек государев!

– На тайном жалованье от казны – продажный осведомитель, – хмыкнул Комаровский.

– Да! Да! – Захар Сукин не понял сарказма. – И горжусь этим, потому как престолу и царю служу по велению сердца. Не человечьим хотением, но Божьим повелением! Вы меня намедни спрашивали, тумаками награждая, не родня ли я тому самому Сукину[24], коменданту Петропавловки, где бунтовщиков содержали, однополчанину вашему по Измайловскому полку, тоже государеву человеку! Да я б только мечтать мог о таком блаженстве – но нет! Но понятия и я имею свои в душе – и чтобы до убийства, душегубства дойти… Да ни боже мой!

– Но ты сватался к Аглае Петуховой, получил отказ и скрыл это от меня.

– Нравилась она мне сильно. – Захар Сукин поник головой. – Девка – кралечка, но больно образованная, хотя кто она такая? Простая мещанка. Не захотела за меня, человека государева, замуж, фамилия моя, наверное, не глянулась ей – не пожелала Сукиной быть. Я, конечно, переживал сильно, потому как нравилась она мне… Но потом, как объявила она мне про Темного… что, мол, она ему принадлежит и телом и душой, так я сразу отступился. Чтобы я да в такие дела совался?!

– Опять лжешь мне, сказки загробные рассказываешь! – загремел Комаровский, он вроде как несильно толкнул Сукина, а тот спиной отлетел на плиту, сшибая с нее сковородки.

– Я всегда за правду! – заверещал Захар Сукин, человек государев. – Что ж вы уродуете-то меня, ваше сиятельство? Как есть правда-истина: девка Аглая и душой и телом Темному предалась. Он к ней сам явился! Она мне говорила.

– Никакого Темного не существует, есть только покойник в часовне в гробу. Мертвец и здешние бредовые россказни про него.

– Как не существует Темного, когда он к Аглае сам пришел? – Захар Сукин непонимающе моргал. – Э, ваше сиятельство, да вы не понимаете. Он есть! И он не мертвяк, я ж говорил – много хуже он. И обличье барина Карсавина – то была лишь одна из его личин. Сгнило то обличье смертное. Так он снова кожу с другого содрал, как шкуру с оленя, и на себя напялил. И бродит сейчас днем в этом чужом обличье. Мы его видим, только не знаем, что это он, Темный. А ночами он кожу-то человечью с себя сбрасывает и является в истинном своем виде – с рогами, как он к Аглае и пришел, и разум в ней весь смутил, и сердцем ее завладел, влюбил ее в себя.

– Хватит заговаривать мне зубы, – процедил Комаровский, надвигаясь на Сукина. – Выбирай – или я тебя в пруду утоплю, или скажешь мне все, как на духу. Ты не родич Сукину – коменданту, ты другому человеку родственник.

– Какому такому человеку?

– Лакею Карсавина, его вольноотпущеннику Соловьеву, по кличке Соловей, которого вместе с его товарищем, тоже