Вечером Мирский идет на прием к императору, который встречает его в хорошем настроении после удачной охоты: он лично убил 144 фазана из 506 убитых в тот день.

Князь пытается подать в отставку, взяв на себя вину за съезд. Но император его не отпускает.

Нервы министра расстраиваются все сильнее. Великий князь Николай Михайлович, дядя царя и сторонник реформ, предупреждает его, что тучи сгущаются, великий князь Сергей едет из Москвы на день рождения вдовствующей императрицы и планирует поставить вопрос ребром: или он – или Мирский. Он всерьез считает министра революционером и называет «Святополком Окаянным» (высмеивая полную фамилию князя – Святополк-Мирский).

Суворин уверен, что у больного князя Мирского ничего не получится, «не только характера, но и ума не хватит». В столице ходят слухи, что ему уже найден преемник, но, как рассказывает генеральше Богданович ее друг Штюрмер, царь попросил князя временно остаться. Генерал Богданович сам отправляется к главе МВД и в лицо говорит ему, что участники земского съезда – революционеры. Мирский отвечает ему, что они просто порядочные люди, а настоящие враги государства – «это такие говняки, как Штюрмер».

Удачное завершение «частного собрания» в Петербурге очень воодушевляет интеллигенцию. В тот момент ее называют «третьим элементом» – в моде сравнения с Францией накануне Великой французской революции; там движущей силой было «третье сословие», то есть буржуазия (после первых двух, духовенства и дворянства). В России полноценного класса мелких собственников нет, зато есть класс образованных людей – они и считают себя российским «третьим сословием».

С одной стороны, собравшись в Петербурге, участники съезда ничего не добились. С другой – они провели резонансное мероприятие и не были наказаны. Резолюция съезда печатается по всей стране, почти всего его участники стали звездами.

Столичное «частное совещание» масштабируется: точно такие же проводятся повсеместно: городские интеллигенты собираются на обеды и ужины, чтобы популяризировать резолюцию земского съезда и принять собственную. Кампания «либеральных банкетов» проходит по всей стране. Риторика на местах, конечно, куда жестче, чем на петербургском съезде: требуют Учредительного собрания, поднимают тосты за террористов-эсеров.

Банкетная кампания производит большое впечатление на Петербург. «У нас точно плотину прорвало: в какие-нибудь два-три месяца Россию охватила жажда преобразований; о них говорят громко, – пишет в дневнике президент Академии наук великий князь Константин. – Революция как бы громко стучится в дверь. О конституции говорят почти открыто. Стыдно и страшно».

Петицию царю с требованием реформ государственного устройства пишут даже губернские предводители дворянства. «Они тоже подпали под влияние этого земского съезда», – отмахивается царь в разговоре с Мирским. «Если Вы даже не будете доверять предводителям дворянства, на кого же Вы будете опираться? Ведь их уже в отсутствии консерватизма нельзя заподозрить», – отвечает министр.

Рабочие при этом остаются поначалу довольно консервативными. Профсоюзная организация Гапона разрастается: сначала он создает филиал своей «чайной» около Путиловского завода, в который сразу вступает семьсот человек. В считаные месяцы открывается еще восемь филиалов, но члены собраний далеки от революционных идей.

На освящении одного из новых отделений Гапон замечает, что рабочие подходят целовать крест, а некоторые после этого целуют заодно и руку петербургскому градоначальнику Фуллону. Священника это возмущает, и после отъезда Фуллона он произносит целую лекцию рабочим о том, что «на свете есть бедные и богатые и отношения между ними никогда не могут быть хорошими, Фуллон на стороне богатых, и ему нет никакого дела до бедных», – и заканчивает словами о сохранении собственного достоинства и самоуважения.

Проблем с полицией у Гапона не возникает. В октябре у него уже девять отделений с пятью тысячами членов, а в ноябре одиннадцать – с семью тысячами членов. В ноябре Гапон отказывается от национальных ограничений, прописанных в уставе, на заседания «Собрания русских рабочих» активно зовут финнов, поляков, евреев.

Тематика гапоновских собраний быстро меняется – все хотят говорить о политике. Гапон привлекает новых лекторов, сам знакомится с членами Союза освобождения Екатериной Кусковой и Сергеем Прокоповичем, будущим министром во Временном правительстве. По словам Гапона, именно они посоветовали написать петицию от рабочих. Многим товарищам Гапона эта идея кажется прекрасной – они хотят поторопиться, ведь даже дворянские предводители уже не стесняются, чего ждать. За осень «гапоновский актив» набирает обороты – поддавшись всеобщей эйфории, многие рабочие тоже рвутся проявить себя.

Гапон с трудом сдерживает энтузиазм товарищей. Он боится, что его грандиозная структура будет запрещена властями, и опасается, что петиция рабочих потонет в общем потоке. Он ждет удобного повода, ему кажется, что «рабочая петиция должна быть подана только в один из критических моментов, вроде падения Порт-Артура или поражения эскадры Рожественского, казавшегося неизбежным», кроме того, она будет иметь больший успех, если будет сопровождаться большой рабочей забастовкой.

Политическая дискуссия в России становится такой бурной, что революционеры в эмиграции оказываются не у дел. Ариадна Тыркова вспоминает, что Струве в Париже не находит себе места – несколько раз в день он бегает к газетному киоску, пытаясь купить все новые газеты, чтобы следить за событиями на родине.

Газета «Революционная Россия», выходящая раз в месяц, тоже становится никому не нужна. «Темп жизни слишком ускорился, – говорит Чернов Гоцу. – Мы здесь за ним не поспеваем и поспеть не можем. Надо поехать в Россию, надо жить там, окунуться в гущу общественных настроений». Чернов считает, что надо стараться публиковаться в легальной прессе – «только это будет работой, а то, что сейчас за границей делаем, – толчение воды в ступе».

Болезнь Михаила Гоца прогрессирует. Врачи диагностируют у него опухоль спинного мозга. Он больше не может ходить, передвигается только в инвалидной коляске и не может спать без морфия. «Тебя просто-напросто арестуют – и все», – отговаривает товарища Гоц. Чернов пытается спорить, вопрос выносят на обсуждение ЦК, и старшие товарищи запрещают Чернову куда-либо ехать.

Осенью 1904 года забастовки начинаются не только в Петербурге, но и в Москве, где совсем недавно ситуация казалась безоблачной. Еще летом 1904 года московский генерал-губернатор великий князь Сергей и начальник полиции Трепов писали в Петербург донос с требованием принять меры против Гапона. Но из-за убийства Плеве к их совету никто не прислушался. Теперь же великий князь возмущен еще больше и обвиняет Мирского в преступной слабости, в том, что он виноват в начинающихся волнениях.

Среди всех родственников царя великий князь Сергей и его жена Элла – конечно, самые близкие и самые влиятельные. Элла (в православии Елизавета Федоровна) – старшая сестра императрицы, единственный человек в царской семье, кому Аликс пока еще доверяет (своей свекрови императрица сторонится, а тетю Михень просто ненавидит).