Леонора гадала, насколько опытным хирургом был доктор Виэйра. Возможно, сам страдая от отсутствия пальцев, он неохотно наносил пациентам похожие увечья. Она не осмеливалась задавать вопросы, поскольку, что бы эскулап ни ответил, судьба сына все равно находилась в его руках и он делал все от него зависящее, пытаясь спасти Рамона.

Доктор попросил Бомбон побрить Рамона, чтобы он смог обработать царапины и порезы на его щеках и подбородке. Леонора была благодарна ему за это — теперь она видела чисто выбритое лицо сына, такое, какое привыкла видеть раньше. Черты его заострились, вокруг глаз и от носа к губам пролегли глубокие морщины, лоб словно навис над глазами. Два передних зуба, судя по пожелтевшим краям, были обломаны задолго до падения с лошади.

— Мама…

Леонора не была уверена, действительно ли он позвал ее, или ей померещилось и сын просто застонал от боли.

— Мама, возьми его с собой, — произнес Рамон с необыкновенной горячностью, и Леонора испугалась, что волнение может повредить ему.

— Кого, любовь моя? Кого взять?

Его глаза открылись и тут же закрылись.

— Мигеля. — И Рамон снова замолчал.

Она прижала прохладную салфетку ко лбу сына. У него был жар, и, пока она сидела у его постели, его губы беспрестанно шевелились, бормотание сменялось стонами, которые целую ночь не давали никому в доме уснуть. Но сейчас, однако, голос Рамона прозвучал отчетливо. Она не сомневалась в значении его слов. Сын хотел, чтобы она увезла Мигеля прочь из Лос-Хемелоса, подальше от Аны.

После этого мгновения просветления лихорадка усилилась и Рамон начал бредить. В жару он беседовал с Иносенте, что-то невнятно бормотал, но несколько фраз Леонора смогла разобрать.

— Иносенте, — вдруг сказал Рамон, словно обнаружил нечто прекрасное и захотел, чтобы брат это тоже увидел. — Не уходи, Ино, — позвал он, будто Иносенте отошел слишком далеко. — Это не я, — возразил Рамон в другой раз, как если бы услышал от брата обвинение в каком-то поступке, который рассердил Иносенте.

После просьбы забрать Мигеля Рамон ни разу больше не взглянул на мать.

Как только забрезжил рассвет, дверь скрипнула и горничная внесла поднос с дымящимся кофейником и изящной фарфоровой чашкой.

— Простите, сеньора. Я осмелилась войти. Я решила, вы захотите что-нибудь выпить. Это шоколад.

— Очень любезно с твоей стороны, — ответила Леонора.

Служанка поставила поднос на прикроватный столик, не сводя глаз с Рамона и подмечая все изменения в его лице.

— Бедный сеньор, — сказала она. — Хороший был человек.

— Не был, а есть.

— Да, сеньора, ваша правда, — поправилась горничная, словно пытаясь сдержать улыбку.

— Как тебя зовут?

— Марта, сеньора. К вашим услугам. Я работала кухаркой на гасиенде Лос-Хемелос, перед тем как попасть сюда.

Леонора внимательно посмотрела на нее. Женщина была крупной, с темной кожей, плоским носом и непомерно большими зубами, с широкими плечами, обширной грудью, круглым животом и мужскими руками.

Рамон застонал, и обе женщины повернулись к нему.

— Иносенте, — позвал он испуганным детским голоском, пронзившим сердце матери. — Иносенте, не покидай меня.

— Я здесь, мой мальчик. Мама рядом, сынок. — Леонора сжала рукой его ладонь, а другой погладила лоб и убрала с висков пряди мокрых от пота волос.

Марта стояла с противоположной стороны кровати и явно чего-то ждала, будто хотела, чтобы Рамон узнал ее. Лицо ее было до странности веселым, как у человека, который радуется возможности стать свидетелем событий, представлявших хозяев в невыгодном свете, дабы потом передать увиденное во всех подробностях, преувеличенных для максимального эффекта.

Леонора нахмурилась, и Марта принялась озираться, гадая, что бы еще сделать в комнате.

— Больше ничего не надо, — коротко ответила Леонора. — Можешь идти.

Служанка постояла мгновение, и презрительное выражение исказило ее черты. Она прижала руки к животу, и Леонора поняла, что она не толстая, а беременная. Придерживая живот, горничная насмешливо присела в низком реверансе и вышла из комнаты.

— Мама, — снова позвал Рамон, — Иносенте идет. Глаза его бегали влево-вправо, вверх-вниз, будто следили за порханием колибри. Тело больного напряглось, а дыхание почти замерло. И вдруг он резко выгнулся на кровати и испустил пронзительный крик, а потом упал обратно на подушки и принялся хватать ртом воздух.

В комнату вбежал Эухенио, а за ним — Луис, Фаустина, Кириака, Бомбон и, наконец, доктор Виэйра, спавший в соседней комнате. Доктор пощупал пульс Рамона, приподнял его веки и посмотрел на зрачки. Потом оглядел повязки и прижал ухо к груди пациента.

Ничего из того, что он делал, не могло спасти сына, и Леонора понимала это. Не существовало у врача средства, которое излечило бы легкие, не желавшие впускать необходимое количество воздуха. Рамон судорожно вдохнул, сделал долгий выдох, его рука в материнской ладони обмякла, а черты лица смягчились. Где-то на улице пропел петух и залаяли собаки. Леонора обхватила голову сына руками, прижалась лицом к его груди и горько зарыдала. Муж обнял ее, и его горячие слезы обожгли ей плечо.

Доктор попросил Леонору выйти и дать ему возможность осмотреть тело, но она не двинулась с места.

— Вы уже ничем не можете ему помочь, доктор Виэйра, — произнесла она горько. — Это женская работа.

Кириака и Бомбон встали подле нее, а доктор, потрясенный ее решимостью, удалился и через несколько минут вместе с помощником выехал со двора.

Женщины втроем перекатили усопшего на другой бок и смыли кровь и грязь, что раньше было невозможно: каждое движение причиняло больному страдания. Они вымыли и аккуратно подровняли волосы, потом еще раз побрили Рамона, отчего синяки с царапинами стали еще заметнее. Затем подстригли ногти и натерли тело маслом какао. Женщины поменяли постельное белье и обернули покойника льняным саваном — простыней, которую принесла Фаустина. Хозяйка дома предусмотрительно отпорола нарядное кружево с краев, но ничего не могла поделать с вышитыми инициалами и гербом Моралесов.

— Луис отправил человека в Лос-Хемелос, чтобы уведомить вашу невестку, — сказала она. — Прошлым вечером мы послали за падре Хавьером, но его вызвали в другую семью на противоположном конце города. Он приедет сегодня, чуть позже.

Леонора понятия не имела, когда Рамон в последний раз исповедовался и причащался, но подозревала, что случилось это накануне отплытия из Сан-Хуана, более четырех лет назад. Они похоронят его вдали от могилы брата, от родины, от семейного участка на церковном кладбище их родной деревни Вильямартин в провинции Кадис. Предки Эухенио и Леоноры покоились там, в сотне метров друг от друга, на одной стороне обсаженной деревьями аллеи.

Рамон и Иносенте окажутся первыми членами их семьи, которые нашли смерть за океаном. Бомбон накрыла саваном голову усопшего. Кириака подхватила Леонору, и, припав к груди служанки, та отдалась наконец своему горю. Сильные руки горничной поддерживали рыдающую мать, когда та покидала комнату, пропитанную надеждами и мечтами младшего сына Моралесов, оставляя на узкой кровати неподвижное, холодное тело своего собственного мальчика, раньше срока состарившегося и погибшего.