– Алло.

– Да ты спишь! – уличающим детским голоском протянула Алена.

– Да. Уже лег. Уже свет потушил. Я сел и зажмурился.

– Ну ладно. Спи, – она подождала. – Я завтра позвоню. – И тем же детским, дурашливым, сварливым голоском: – Ты не голодный?

– Нет. Я поел.

– И что же ты ел?

– Я поел.

– Ладно, ладно. Просто звоню сказать… – Она прошептала: – Я. Тебя. Люблю.

– И я тебя люблю. – Я попытался расслышать, шипит ли еще в душе вода.

– Я тебе верю. Только не предавай меня. Пожалуйста. Если кончится любовь – сразу скажи.

– Она не кончится. Настоящая любовь не кончается. Она будет всегда. И на небе.

– Да. Я знаю. Я просто хочу чувствовать, что тебе это нужно.

– Мне это нужно.

– Ты часто меня обманываешь.

– Да ладно, кому я нужен…

В комнату, отлив и помывшись, вернулась она, завернутая в белую мохнатую шкуру, и тихонько прикрыла дверь.

– Только не предавай меня больше! Мне очень больно.

– Хорошо.

Она осторожно опустилась у меня за спиной, погладила по голове, стала разминать шею, плечи, лопатки, иногда припадая и замирая губами на коже.

– Засыпай, любимый…

– Да. И ты.

– Мне еще долго не спать. Пусть тебе приснится море.

– Хорошо.

– Посылаю тебе поцелуй. Лови!

– Да.

– У тебя грустный голос. Ничего не случилось?

– Нет. До завтра.

– До завтра, любимый.

И раздавил кнопку, как ужалившее насекомое. Та спросила:

– С работы? – вцепилась и повалилась, сунув в мой рот пресный язык, со свежей отдушкой какой-то карамельки. Ничего не хотелось, я очищал, доставал наружу изжеванный целлюлитом зад, выпитые, низко потекшие к пузу груди, потрогал днище, заросшее переползающим на ноги мхом, мы кряхтели, ворочались, терлись, она растерянно и брезгливо трогала меня и опять начинала суетливо шлепать губами по животу и груди, бегло, словно метила землю, и трогала опять: нет? еще не готов? – я смотрел на шторы и вспоминал все незабываемые узоры: лапчатые ромбы на ковре над родительской кроватью, похожие на многовесельные корабли завоевателей мира, на звездолеты коммунистической державы; сцепленные углы скелетной твари на линолеуме в приемной ненавистного стоматолога; оленьи узоры на свитере девушки, которой нет, вытоптанные на снегу буквы, – и предчувствовал последний узор: угловатые повороты цементных бороздок меж кафельных плит, гудящие равномерно расположенные пятнышки на плафоне ламп дневного света, истертые буквы «кнопка вызова дежурной сестры»… «Потеряла квалификацию», – выдохнула она, и я тронул ее за плечо: «Перестань, не надо. Рукой». Она расселась, как над прополочной грядкой, пришептывая: «Милый мой, мальчик мой, успокойся, все хорошо». В духоте, сквозь паучью боль, распирающуюся слева, в затылке, я старался хоть что-то представить, перебить, заслонить, что не сдохну, как и все, я свалил ее и насел, разгоняясь до бешеной частоты швейной машины, – протиснуться к выходу, из земли, – и, поймав опухшую, ненадежную плотность, впихнул, запихнул, затолкал пальцами – она сразу выгнулась поудобней, собираясь проехаться на спине в сторону рая, долгих удовольствий, в свою вечность, я коротко ткнулся раз, два, три, закряхтел, закашлял и выдавил из себя какую-то тошнотворную росу, вздохнул с тоскливым воющим выдохом и упал рядом, пустым от всего, и в пустоте вечным долгом поглаживал ей тряпичную грудь, как гладят надоевшую собаку и руки после пахнут… «Милый мой, мальчик… Мой мужчина… Желанный мой, – все, что прочла, что сочинила, – ты же отдыхаешь у меня?». И попросила собственным голосом:

– Расскажи мне обо мне.

– Жила одна девочка, – меня словно включили. Немного и – сразу сваливать. – Родители научили ее главному: любить и прощать. И не зависеть от ветра. От дождя. От погоды, короче… оставаться. А она все время хотела жить у моря… Но никак не могла увидеть дорогу туда. И море никогда не видела. Море оставалось само по себе – она сама по себе. Жила, никому не открывалась. Вот так. И никто из тех, кто жил рядом, к морю не стремился. Даже не думал, что оно есть. Но девочка про море не забывала. Ей казалось: надо подождать и что-то изменится, ее заберут, – я помолчал, душа зевоту. – Жизнь ее сложилась непросто. Девочке пришлось быть сильной и очень много делать для слабых мужчин. Но для того, чтобы пойти к морю, нужна была какая-то другая сила. Не такая. Она не знала: какая, где ее взять? Шли годы, девочка всем… помогала. Девочка росла куда-то – в другую сторону, но смотрела все же на море. А оно – оставалось там…

– Саша, где же мне взять силы?!

Еще осталось постоять прижавшись, не видя, родить обязательные слова, пересчитать ступеньки и ткнуть черную кнопку, выпускающую с пищаньем из подъезда, и разорвать адрес и код над пастью ближайшей урны. И еще (ненавижу!)…

– Алло. Да. ДА!

– Извини, пожалуйста, я, наверное, разбудила. Александр Наумович не может до тебя дозвониться – он нашел телефон Фишера. Я подумала, может, это срочно…

– Это не срочно.

– Я не знала. У тебя все в порядке? Ты дома?

– Я же сказал: дома! Я сплю, я дома! Где мне еще быть?!

– Не злись, пожалуйста, – Алена тихонько захныкала. – Я так перепугалась, позвонила на городской – ты не берешь трубку. Я думала, что-то случилось. Может, тебе плохо…

– Я просто заснул. Я сплю. Все! Хорошо! – и затряс неотключающийся мобильник, как школьный колокольчик над ухом, клади трубку, тварь!!!

Она подождала, она уныло спросила:

– Почему ты не брал городской? Я так долго звонила. Ты не отключал сигнал? Давай я тебе перезвоню – проверим.

– Телефон отключили. Потеряли какую-то мою квитанцию. Уже третий день. Хватит меня проверять! Господи, как я устал от этого гестапо!

– Я так испугалась. Я даже позвонила на телефонную станцию, там проверили номер – он работает.

– Не знаю, что там у них работает. Гудка нет. Может, что-то в подъезде. Ты можешь успокоиться на сегодня?

– А кто тебе сказал, что потеряли квитанцию?

– Алена, все! Хватит! Я дома! Я один, я с тобой, я тебя не предаю, – я забился в щель меж гаражей, ржавые стены, подальше от шоссейного редкого рева, метельных завихрений. – Я дома. Успокойся. Дай мне поспать, у меня тяжелый день!

В трубке кончились слова и шорохи. Там, далеко, за подушками, шторами, балконными дверьми, прячась от ближних своих, кто-то тихонько рыдал, задирая слепое лицо к небу, перекусывая слезы, ударяясь плечами о стены, – я долго вслушивался, словно в канализационное бульканье, пока она не застонала, не забилась в припадочном бормотании.

– Алена. Милая. Ну, хватит – я дома. Я клянусь. Честное слово. Клянусь своим здоровьем, – она задыхалась, стоны, вдруг утробный вой!!! – Я дома. Успокойся… Хватит! Я один. Я… Клянусь здоровьем своих детей.