Ганс Бойман рад был, что ему не нужно читать дальше (он чувствовал, что обязан был сделать это, останься он на весь вечер дома). Но его пригласил главный редактор радиопрограмм Кнут Релов и ждал его в Доме радио.

Привратник Дома радио поздоровался с Гансом, как со старым знакомым. Ну, Гансу будто маслом по сердцу. Вот бы мать видела и слышала это, а еще лучше — недоброжелательные кюммертсхаузенцы, вечно сомневавшиеся, что из него выйдет что-то путное, им бы он с наслаждением показал, как здоровается с ним привратник филиппсбургского Дома радио. Да, господин главный редактор уже его ждет.

Поднимаясь, Ганс подпевал гулу лифта, а по длинному коридору к кабинету редактора шел так, словно в собственной квартире выскочил на секунду из гостиной в кухню. Приемная в это время дня была пустая. Он постучал в двойную дверь и вошел в кабинет, скорее напоминавший зал. Где-то далеко-далеко по ту сторону желтого ковра, поглощавшего без сопротивления шаги Ганса, он увидел господина Релова и его письменный стол. Оба, казалось, парят в воздухе. Подойдя ближе, Ганс понял, что стена, перед которой расположился Релов со своим столом, представляла собой огромную географическую карту; и хотя зона, которую филиппсбургская радиостанция снабжала своими программами (здесь говорили «снабжала», потому что радиопрограмма принадлежала к таким же жизненно необходимым вещам, как мука, и молоко, и мясо), в действительности была куда больше, чем поверхность стены, на которой ее изобразили, Гансу показалось все-таки, что колоссальная настенная карта (кстати, она не висела на стене, а была приклеена к стене вместо обоев) пересаливает, что на ней зона действия филиппсбургской радиостанции представлена не как обычно — уменьшенной, а непомерно увеличенной; да, такой огромной — уж это факт, — какой выглядела зона, покрывающая здесь целую стену, она ни в коем случае не была.

Господин Релов, конечно же, заметил, что Ганс разглядывает карту. Он поднялся — теперь оказавшись выше своего стола, — вынул изо рта сигару (сигара молодила и без того моложавое, легко обозримое лицо этого заядлого спортсмена; когда он курил сигару, создавалось впечатление, что он совершает нечто недозволенное, по меньшей мере что- то такое, в чем ему следует помочь или от чего его, еще бы лучше, следует отговорить), полуобернулся к карте и стал объяснять Гансу, указывая на красные и синие флажочки, которыми вся представленная зона была усеяна, точно сыпью, каких отдаленных мест достигает снабжение его слушателей радиопередачами. И он тоже употребил слово «снабжение» как само собой разумеющееся. И сказал (тоже как нечто само собой разумеющееся): мои слушатели. Так, должно быть, расхаживает взад-вперед генерал, или король, или заговорщик перед картой той страны, которую ему предстоит завоевать, думал Ганс Бойман, и все же на него произвели впечатление слова и жесты господина главного редактора, которого он знал по званым вечерам, пожалуй, только как господина, излишне хорошо одетого. Ганс Бойман в жизни бы не подумал, что этот человек, про которого говорили: пусть бы лучше оставался дирижером танцевального оркестра или уж стал бы жокеем, — что этот человек умеет преподносить свое дело с такой серьезностью, с таким убеждением, да еще разукрашивая его цифрами и процентами. Ганс ценил Релова только за поразительное умение пускать в воздух колечки дыма.

— Мы тут болтаем, а между тем нас ждут в «Себастьяне», — воскликнул внезапно Релов и заторопился.

Второй привратник Дома радио, который следил за порядком въезда и выезда машин, помчался, как только Ганс с Реловом вышли во двор, к серебристо-серой спортивной машине и ждал, склонив голову, у дверцы, пока они не сели. Лет ему было столько, сколько Гансу и Релову вместе. Гансу стыдно было встретиться с ним взглядом. Машина взвыла, точно целая эскадрилья самолетов. Релов, пробивая себе дорогу сквозь сутолоку вечернего уличного движения душеледенящими сигналами, акустические образцы которых следовало искать в свином хлеву, на океанских судах водоизмещением свыше 20 тысяч тонн и в аду, курил сигарету; теперь Ганс ощутил еще сильнее, что сигара была на этом лице чужеродным явлением. Собственно, ему пристала, скорее всего, трубка.

— Надеюсь, вы согласитесь со всем, что я планирую на сегодняшний вечер, — сказал Релов, не замедляя бешеной гонки.

Ганс состроил такую мину, словно бы ему любое безумство нипочем, и голосом, недостаточно, правда, твердым, чтобы сказанное прозвучало достоверно, сказал:

— Не так-то легко меня чем-нибудь потрясти.

И тотчас разозлился на себя за эти слова. Сколько же бокалов (и какого вина!) нужно было ему выпить, чтобы произнести эти слова верно!

— Я хочу ввести вас в «Себастьян», — сказал Релов.

«Себастьян», объяснил Релов, бар «ключедержателей». Там собирается приятнейшая компания города; если уж Бойман решил стать филиппсбуржцем, так должен стать и «себастьянцем», иначе здесь не выдержать, особенно если ты, вот как Бойман, вскорости сделаешься женатым человеком. Ганс постарался изобразить на своем лице радостное любопытство. Он знал, что «Себастьян» — это ночной бар для избранных, и оттого намек Релова его смутил.

Релов остановил машину перед слабо освещенной арочной дверью в старой толстенной стене без какой-либо вывески, без единого рекламного щита, вытащил из ящичка большой, под старину сработанный ключ и отомкнул им дверь. По устланной ковром каменной лестнице, винтовой, как в башне, они поднялись к следующей двери, которая открывалась тем же ключом. И вошли в вестибюль, где был гардероб. Из-за черного занавеса выглянула юная особа. Вначале показалось обнаженное плечо и нескончаемо стройная нога, затем каскад пепельных волос, обрамляющих точеное личико, которое Гансу в жизни не забыть, глаза девушки были так близко поставлены и так глубоко лежали в глазницах, что даже самый мимолетный и нечаянный ее взгляд представлялся идущим откуда-то из сокровеннейших глубин, она точно смотрела на человека испытующе и чуть грустно. Другие, чтобы так смотреть на человека, опускают голову и смотрят на него снизу вверх.

Это Ганс, а это Марга. Бог ты мой, Марга! Еще раз взглянул, да, Марга, секретарша из «Вельтшау», девушка из приемной Бюсгена, ярко-красная блузка прошлого лета, юная особа, что шла к нему по светлому гравию дорожки странным буксующим шагом, позднее внезапно достала из сумочки крошечный ключ и еще раз глянула на него из глубины подъезда, да, это были ее глаза, но так близко они тогда не стояли, так глубоко они тогда не лежали, лицо было шире, волосы короче, может, освещение виновато, или она положила тени на глаза, чтобы глазницы казались глубже, или она больна? Вот ноги — ее, да, и походка ее. Но что она, Марга, тут делает? Кто привел ее сюда? Не следует ли ему извлечь ее из этой среды?

Марга протянула ему руку. И рука ее со свисающей кистью стала подниматься вверх, отделяясь от тела и медленно покачиваясь, так что приходилось следить за ней взглядом, а в какой-то миг могло даже показаться, что она вот-вот обломится, прежде чем ты успеешь ее пожать.

— Мы знакомы, — сказала Марга и улыбнулась, и зубы ее как-то незаметно и неспешно обнажились.

Наверное, то же самое происходит в старинных театрах, когда занавес поднимается и осторожно, чтобы не ослепить зрителей, мало-помалу (но не рывками, а очень плавно) открывает дивно сверкающую сцену.