– Не дам, Николай Федорович.

– И как же ты это сделаешь?

Шалаев пожал плечами – очень по-детски, растерянно. Но ответил решительно:

– Как получится. Буду его защищать. Если полезут забирать силой – буду драться. Надо будет – буду стрелять.

– В своих? – прищурился Романов.

Шалаев опять пожал плечами, вздохнул:

– Я понимаю… я буду предателем. Но я им все равно так и так буду. А тут меня, по крайней мере, убьют, и не надо будет жить и мучиться, когда вспоминать стану.

– Поясни.

– Он на моего брата похож… на младшего, – сказала Шалаев. – Я за едой в тот день лазил, вернулся, а мамы и Ванька нет. Дверь просто открыта, а их нет. Я покричал, потом сунулся в ванную, а они там лежат. И головы у обоих проломлены. Топором. Головы… и руки… порублены сильно, когда они закрывались. Сильно-сильно. Их очень… очень плохо убили. Долго. Я так и не нашел, кто это сделал.

– Он почти наверняка убит, – сказал Романов.

Мальчишка вздохнул:

– Знаю… Но его же не я убил. Понимаете, не я. Я и не защитил, и даже не отомстил. А теперь я буду защищать.

– Игнат, – сказал Романов, – ты пойми, ему десять лет. Он не малыш-несмышленыш. Это в прошлом – несмышленыш в таком возрасте. В том прошлом, когда тебе, например, в твои годы уставами ООН было официально запрещено воевать.

– Женьку спросите, он расскажет… то есть напишет, – поправился Шалаев. – Этот пацан и еду в барак на заводе носил. И перед папашей своим заступался, когда у того настроение было хорошее, – он делал, как сын просил. Скольких он вот так спас? Не несмышленыш, то-то и оно. А мы теперь за его доброту его убьем?

– Игнат, если он на самом деле хороший мальчишка, он нас не простит. Будет мстить. Не сейчас, так потом. Да, можно ему мозги промыть по старым методикам…

– Не надо, – тут же угрюмо сказал Шалаев. – Это подлость. Хуже смерти подлость.

– Тогда остается только одно. Я тебе слово даю: он ничего не почувствует. Просто уснет. Он даже знать не будет, что его убили. Поест, спать захочет и…

– Подотритесь своим словом, – четко сказал Шалаев, глядя прямо в глаза Романову. – Я сказал, что я буду делать.

– Ну а потом? – Романов даже не отреагировал на оскорбление. – Потом-то что все-таки?

– Я ему все объясню. – Игнат не отводил глаз. – Со временем. Постепенно. У меня получится. Я знаю. Он поймет, правда. Он один в один Ванька. Тот тоже был очень добрый. Как дурак, добрый, нельзя было быть таким. Мне иногда так… ну, думается… может, он дверь тогда тем гадам открыл, потому что кто-то есть попросил. Или что-то вроде. Простите за то, что я сейчас… вам сказал, – Романов кивнул, – но я по-другому просто не могу. Раньше, может, я бы, наоборот, так не смог за чужого мальчишку. Но вы нас сами научили, как надо поступать. Вот я и поступаю – как надо.

– Он твой, – коротко сказал Романов. – Делай с ним, что хочешь.

Шалаев уже открыл рот, явно собираясь возражать, и только теперь понял, что именно ему сказали.

– Николай… Федорович… – пролепетал он. – Я… вы же…

– Беги за Провоторовым, скажи, что я отменил приказ и велел отдать мальчишку тебе, – сердито прервал его Романов. – И уведи его куда-нибудь вечером, как хочешь уведи… Да! – уже вслед Игнату крикнул он. – Женьку позови сюда срочно!

– Слушаюсь! – откликнулся счастливым голосом порученец…

Женька появился тут же – на ходу строча в блокноте, который он, не чинясь, сунул под нос Романову. Тот вгляделся.

«Я в поселок» – Женька явно еще и волновался, буквы спешили. «Тут парень один на меня работает. Сашка. Ждет. У нас с ним уговоренность».

– Вместе поедем. – Романов поднялся. – Переоденемся в здешнее барахло, людей возьмем, сразу там и почистим все. И еще: нет слова «уговоренность». Есть «договоренность». Или «уговор».

Женька сморщил нос, отобрал блокнот, быстро написал что-то и отдал книжечку обратно Романову:

«Все великии люди и писатели и поэты выдумывали новые слова».

Романов не нашел, что возразить.

* * *

– Пойдешь опять? – Голландец смотрел на Сашку не то чтобы недовольно – скорей с каким-то сочувственным интересом. Сашка молча кивнул, стоя на одной ноге и шнуруя кроссовки; в этот момент земля мягко толкнулась, он чуть не упал, но Голландец придержал его за плечо и покачал головой: – Зря. Попадешься. Да и вообще… он тебя или обманул, или сам пропал где-нибудь. Нет такого места, про которое он говорил. Нету, понимаешь?

– Буду ходить, сколько он просил. – Сашка встал. – Извини.

– Ну смотри… – Данька покачал головой. – Зря ведь. Попадешься.

– Не попадусь… – Сашка уже повернулся уйти, но потом помедлил и сказал: – Удачи вам… тут. Я вернусь, а может, вы уже на этом складе? А?

Голландец задумчиво кивнул…

С тем странным немым мальчишкой Сашка познакомился еще зимой, когда они даже еще до этой деревни не добрались. Мальчишку звали Женькой, и он «рассказал» Сашке сказку. Про то, что есть место Владивосток, где правит храбрый, мудрый и сильный человек по фамилии Романов. Там нет голода, там дети учатся в школах и живут в семьях, пусть и не всегда родных. Там не торгуют людьми. И он, Женька, – разведчик из того места. И Романов скоро придет со своими воинами и установит справедливость.

Сашка не верил в эту сказку. Поэтому не предлагал остальным уходить во Владивосток, это прозвучало бы смешно и наивно. И в то же время он не мог отказаться от этой сказки сам. И упрямо каждые пять дней, по пятницам, ходил, рискуя, восемь километров в поселок и столько же обратно по заброшенным дорогам и лесным тропинкам, и ждал там оговоренные часы: с полудня до шестнадцати. Женька просил его делать так до середины июня. И записывал на разрозненных листках, которые хранил в рюкзаке, все, что казалось примечательным и интересным, – от слухов до словесных портретов.

Сашка понимал, что это игра и даже сумасшествие. Но иначе не мог…

В лесу было зелено, тепло и очень шумно. Сашку беспокоил этот шум. Он знал, конечно, что птицы, например, всегда сильно шумят. Но последнее время – с тех самых пор, как стала распускаться листва, – шум в лесу был каким-то истеричным. И птицы временами метались бестолково целыми стаями, и звери вели себя странновато. То агрессивно, то глупо… Как будто природу время от времени охватывали приступы массового сумасшествия. Кроме того, он боялся, что в конце концов приведет «на хвосте» один из бандитских патрулей Балабанова. Они часто рыскали по округе. Но в лес почему-то не совались, Сашка не мог понять, почему, однако всякий раз, входя в лес или выходя из него, бормотал слова благодарности. Стесняясь и неизвестно кому… но почему-то ему казалось важным это делать.

Хотелось есть. Сашка подумал, что в поселке надо будет что-нибудь стащить у уличных торговцев. Он это делал достаточно регулярно и ловко, не испытывая никаких угрызений совести, потому что презирал этих людей. За покорность бандитам и в то же время за готовность вымещать свою покорность на слабых. Главное было – не попадаться. Раньше, давно, когда он был еще маленьким и убегал из дому, он бы ни за что не поверил, что взрослые могут так ненавидеть детей только за то, что они чужие. В спецшколе понял, что могут, но утешался мыслью, что это просто уроды, которые специально собрались в это место, где можно «по закону» мучить. А теперь он точно знал, что большинство взрослых – трусливые, жестокие сволочи.