Басилашвили и Борисов — разные совершенно люди.

Олег Борисов всегда — это было его принципиальной позицией — дистанцировался от властей, всевозможных политических движений и вообще от политики. «Единственная, — говорил, — возможность у актера выразить свою точку зрения на мир — в материале, который ему дан драматургом. Либо надо идти на трибуну. Многие шли. Я предпочел первый путь».

Борисова регулярно заманивали-уговаривали вступить в КПСС. Самым настойчивым был секретарь парткома БДТ Анатолий Феофанович Пустохин, артист, рекомендованный на вакантную тогда секретарскую должность обкомом КПСС и следовавший руководящим рекомендациям при отборе кандидатов на вступление в партийные ряды. Существовали ежегодные квоты на вступление в КПСС во всех крупных организациях. БДТ исключением не был. Пустохин, наседая на Борисова, квоту эту надеялся закрыть.

«Действительно, опасность нависла, — записал в дневнике Олег Иванович. — Как дамоклов меч. Уже третий месяц Пустохин за мной ходит. По пятам. Не было заботы, так подай. Я — ему: „Болен, Толя“. Действительно, лежу с гриппом, плохо себя чувствую. Он говорит: „Хочешь я к тебе с марлевой повязкой домой приду, сразу договоримся?“ Я — ему: „Толя, ты как клещ, дай поболеть спокойно“. Потом — съемки, уезжаю на десять дней в Москву. По возвращении звонит, не успел в дом войти: надо поговорить. Опять отлыниваю. Начинаются репетиции „Тихого Дона“, он как заладил: „Григорий должен быть членом, ты не имеешь права…“ Я объясняю по-человечески: у меня Алена в рядах, ей положено по должности, она у меня голова, на семью одного коммуниста достаточно». Олег Иванович рассказал Пустохину историю про киевского режиссера Сумарокова. Александр Александрович долго отбивался, умолял свой партком: «Ну, не могу я, у меня все в голове путается: эмпириокритицизм, прибавочная стоимость…» Его скрутили, заставили выступить на открытом собрании. Он долго готовился, понимал, что на карту поставлена его репутация. Захотел внести свежую струю. Положил грим, набрал побольше воздуха, встал посреди собрания и в самом неподходящем месте громогласно воскликнул: «Да здравствует наш совершенно потрясающий партком, совершенно умопомрачительное правительство и совершенно замечательный ЦК!!!» Больше ему никогда слова не давали. «Ты, — спросил Олег Иванович, рассказав эту историю Пустохину, — хочешь услышать от меня такую же здравицу?..» Пустохин приходить перестал, но на столике Олега Ивановича в гримерке стали регулярно появляться образцы заявления о приеме в кандидаты в члены КПСС.

Диссидентом Борисов не был. Никогда не кричал о своих убеждениях. У него была четкая позиция: «Я доказываю работой!» Его никогда не интересовали слухи и сплетни, у него для этого просто не было времени. Когда он с БДТ приехал в 1966 году в Лондон, на один из спектаклей пришел Рудольф Нуреев, еще в 1961 году попросивший в Париже политического убежища. Весь театр бежал от него через служебный вход. Кроме Борисова. «А-а, вы остались? — сказал Олег Иванович Нурееву. — А я и не знал». И спокойно пообщался с мастером балета.

Олег Басилашвили, пытавшийся — тщетно — соревноваться с самым, пожалуй, известным общественным и политическим деятелем из театрального мира Кириллом Лавровым по части представительства во властных структурах, по разным партиям побегал в охотку. Он был народным депутатом РСФСР в 1990 году от блока «Демократический выбор России — объединенные демократы», потом входил в состав «Союза правых сил», затем стал поддерживать «Яблоко», а потом — «Гражданскую платформу». Прямо-таки — «Союз меча и орала».

По мнению Анатолия Смелянского, разочарование Товстоноговым носило у Борисова «ожесточенно личный, если хотите, воспаленный характер». «Были случаи, — говорит Лев Додин, — когда Товстоногов привозил в Ленинград ведущего артиста провинциального театра, можно сказать, звезду местного масштаба, даже со званием народного СССР. Человек начинал репетировать, а Георгий Александрович через неделю-другую говорил: „Знаете, вы нам не подходите. Если хотите, возвращайтесь обратно“. А как это сделать, если актер уволился из старого театра, забрал оттуда трудовую книжку, поменял квартиру? Товстоногова такая проза не волновала. Нет, он не выгонял новичка на улицу, мог оставить в труппе, но терял к нему интерес, ролей не давал. Со временем человек уходил сам. Для Георгия Александровича профессия всегда стояла на первом месте и исключала возможность любых компромиссов».

Разочарование было, разумеется, — из-за «творческого голода» прежде всего, но говорить об «ожесточенном» отношении Борисова к Товстоногову оснований, на мой взгляд, нет никаких.

23 мая 1989 года Товстоногов ушел из жизни. За рулем автомобиля. Ехал из театра домой. Остановился на светофоре на красный свет. И — все. Остановилось сердце.

Борисов записал в дневнике: «Как говорят англичане, присоединился к большинству. Не просто к большинству, но лучшему. Теперь он в том мире, где живет Достоевский, Горький. Только те — много этажей выше… Знатоки говорят, что в том мире человек должен освоиться. Что это трудно ему дается. Но у людей духовных, готовых к духовной жизни, на это уходит немного времени. Товстоногов сразу отправится в библиотеку, где собрано все, что Шекспир, скажем, написал после „Бури“ — за эти без малого четыре столетия. Что это за литература, можем ли мы представить? Едва ли… Персонажи в ней будут не Генрих V, принц Уэльский, не Фальстаф, а неведомые нам боги, атланты… В детстве, когда мы изучали мифы, мы что-то о них знали… но потом выбросили из головы. Когда сидишь в их читальном зале, — я так это себе представляю, — слышатся звуки, доносящиеся из их филармонии. Только в ней не тысяча мест, не две… У Георгия Александровича скоро будет возможность послушать новый реквием Моцарта. И убедиться, что его Моцарт (из спектакля „Амадей“) был поверхностный, сделанный с далеко не безупречным вкусом. Впрочем, сам Моцарт за это не в обиде… Среди слушателей есть, конечно, и Сальери. Нам эту музыку пока не дано услышать.

Со смертью человека с ним происходят самые обыкновенные вещи. Он перестает принадлежать своим близким, своему кругу. Кто-то имел к нему доступ — к его кабинету, к его кухне, — кто-то мечтал иметь, но так и не выслужился. Теперь все изменилось. Я могу говорить с ним наравне с теми, кто раньше бы этому помешал. И я скажу ему, что это был самый значительный период в моей жизни — те девятнадцать лет. И самый мучительный. Вот такой парадокс. Но мучения всегда забывались, когда я шел к нему на репетицию. Он очень любил и наше ремесло, и нас самих. Он исповедовал актерский театр, театр личностей. Мы имели счастье создавать вместе с ним.

Теперь помечтаем. Через некоторое время он пригласит меня на какую-нибудь роль. Возможно… В свой новый театр. Скажет: „Олег… тут близятся торжества Диониса. Я Луспекаева на эту роль… правда, хорошо? Сюжет простой: Дионис встречает Ариадну, покинутую Тезеем. Жаль, Доронину пригласить пока не могу… А вы какого-нибудь