«…Семь лет этот театр, — вспоминала Дина Морисовна Шварц, — практически был без настоящего руководителя. То они коллегию делали. То пригласили замечательного человека, режиссера Константина Павловича Хохлова, который был уже стар и болен. Они его „съели“. Тут была очень злая труппа, очень их было много. За семь лет все, кому было не лень, приходили в этот театр…»

Но если Товстоногов, подлинный «строитель театра», расставшись с весьма значительной частью «злой труппы», за довольно короткий временной отрезок превратил БДТ, влачивший жалкое существование, в театрального лидера не только в Ленинграде, но и во всем Советском Союзе, — с командой артистов, которую по праву называли «сборной СССР» (Георгий Александрович и сам возглавлял режиссерский цех страны), то революционные деяния Ефремова, никого, к слову, в отличие от Товстоногова, не уволившего (хотя у него был карт-бланш от Министерства культуры), а всего лишь разделившего коллектив на две труппы, привели, к сожалению, МХАТ к «аховому» состоянию — на театральные развалины.

«Констатировать, что раздел принес счастье кому-то из разделившихся, я не могу, — говорил Олег Табаков. — Наверное, Господь решил театр за этот „развод“ наказать… Наступило затишье. Не хочу сказать, что не было серьезных спектаклей и в том, и в другом МХАТе, но звонкая радость счастливого, всепобеждающего успеха ушла из этих театров. А ведь внутренняя свобода актера рождается именно в этой атмосфере».

«Я приехал и не попал в этот театр, — рассказывал Борисов в „Кинопанораме“ Виктору Мережко. — Начался этот раздрай с разделением МХАТа. Я поддерживал, надо сказать, Ефремова. Сейчас я понимаю: может быть, разделение все равно было неминуемым, потому что труппа в 170 с лишним человек не могла существовать. Все так было раздуто. Актеры десятилетиями не выходили на сцену. Может быть, я говорю, само разделение и правильно было, но уж больно это много крови.

Травма была для всех. И для меня в том числе. Потому что хотим мы или не хотим, резалось по живому. Я сейчас говорю с точки зрения вот этого времени, с точки зрения этого дня, сейчас, и я это понимаю. Тогда мы не так это понимали. Вот в чем ужас.

К сожалению, я поддерживал Ефремова. В этом размежевании — к сожалению. Потому что нужно было идти каким-то другим путем. А каким путем, никто не мог понять, никто не знал. Но понимали, что жизни под нож идут. И все равно жизни нет. Ни у того МХАТа, ни у этого. И спектаклей нет». Результат раздела: не выиграл никто. Оба МХАТа остались без художественных достижений.

Борисов, надо сказать, спокойнее Всеволода Шиловского (его мемуары вышли в серии «Мой ХХ век» издательства «Вагриус») описывает историю раздела. На это обратили внимание театральные наблюдатели. Да, Борисов пишет об этом жестко. И о самом Ефремове — жестко (не только про раздел, но и про репетиции «ни о чем»). Но у Шиловского рассказ о разделе то и дело, по мнению Григория Заславского, «сползает в истерику», а у Борисова, конечно, «никакой истерики». «Он, — пишет Заславский, — все понимает, понимает, что происходит что-то неладное, неправильное, а может, и неправедное, и сам он участвует в этом нехорошем деле, но противиться течению событий, резко выйти из игры, а тем более пойти против Ефремова, который позвал его во МХАТ, он не может. Так было и в БДТ. Обид на Товстоногова было много, но максимум, что мог позволить себе Борисов, — однажды уйти. И от Ефремова — ушел. Не захотел „бегать в трусах“ в „Перламутровой Зинаиде“».

«В Москве, — записано в дневнике Борисова, — волею судеб, оказался в „группировке“. В числе той „шушеры“, которая делила МХАТ. А было так. В кабинет министра культуры ворвались все „народные“ — без всякого предупреждения, чтобы взять его тепленьким. Он, бедный, пил воду, оправдывался. Мы настаивали на скорейшем делении. В это время Мягков сидел в приемной — он опоздал и войти не решался. Секретарша министра переговаривалась с одним из его замов. Тому уже не терпелось попасть на прием, и он все время возмущался: ну что же так долго? кто там у него? Секретарша была лаконична: „Да всякая шушера!“ „Шушера“ — это: Прудкин, Степанова, Смоктуновский, Калягин, Невинный… и Борисов.

У меня не было другого выхода, как войти в ту „коалицию“. Тем более что Ефремову я верил. Я возвращался в свой родной дом, как блудный сын к своему отчиму…»

В разгар событий, связанных с разделом театра, Олег Борисов на творческом вечере в Московском доме ученых получил 15 декабря 1986 года записку с вопросом: «Довольны ли вы своей жизнью в Москве, довольны ли вы своей жизнью во МХАТе?» Ответил просто, не расшифровывая: «Доволен». А потом добавил: «Хотя не все так просто и не так легко, как кажется на первый взгляд. Но я думаю, что это издержки временные. И скоро наступит момент, когда все встанет на свои места».

Раздел МХАТа Олег Борисов, прежде никогда не входивший ни в какие группировки, не участвовавший в оппозициях и в коалициях, а тут вынужденный следовать за человеком, пригласившим его в театр, переживал мучительно. «Домой он, — рассказывает Алла Романовна, — приходил все время очень расстроенный. В той группе была Доронина, с которой он работал. Ему тяжело было, больно. В спорах-криках он не участвовал, везде просто сидел. Олег искренне пишет, что это постыдно было, ужасно. Резали по живому. По человеческим судьбам. Поэтому и Доронина к нему так сегодня относится. И выступать приходила в передаче о нем. И хорошо говорила. А Доронина человек непростой».

Сохранился снимок, сделанный известным фотохудожником Валерием Плотниковым в 1987 году во время репетиции «Перламутровой Зинаиды» — во время раздела МХАТа: театр уже разделился. Спектакль репетировали как комедию, но не было тогда, наверное, не понимавших, что на самом-то деле произошла трагедия. Фотографию назвали «Комедия распада». Борисов на снимке крайний справа в верхнем ряду рядом с Еленой Прокловой. Он какое-то время репетировал в этом спектакле, но играть в нем не стал.

«Перламутровая Зинаида», которую Борисов назвал «кульминацией пошлости», — театральная поделка, о которой забыли еще до того, как она появилась на свет поразительными, не всегда объяснимыми стараниями Ефремова, боровшегося за пьесу Михаила Рощина, пробивавшего постановку, бесконечно переделывавшего текст, поставившего спектакль, сыгравшего в нем главную роль и не заметившего выстроенную громоздкую конструкцию с многочисленными художественными просчетами.

Раскол МХАТа и нереализованную мечту Олега Ефремова о возрождении Художественного театра Анатолий Смелянский объясняет тем, что Олег Николаевич пытался реформировать театр «в условиях страны, которая шла к катастрофе». «Почему, — задает вопрос Анатолий Миронович, — наша страна не разделилась цивилизованно, а раскололась, расползлась наподобие того, как