в основном «на Борисова». Смелянскому казалось: вот придет Борисов и добавит ноту, какой в Художественном театре нет. Во МХАТе не хватало борисовской ноты, этой способности сфокусировать нервную энергию и оказать сверхвоздействие на зрителя. «Он, — говорит Смелянский, — был не просто замечательный артист, великий артист — эти слова ничего не говорят. Он был единственный, несравнимый». Надеялся, как оказалось, Смелянский напрасно. Анатолий Миронович не учел, не предусмотрел главного: мхатовский оркестр не нуждался в звуках той музыки, что звучала в душе Борисова. То есть нуждался, конечно. И Смелянский видел, что нуждался, но Ефремов этого не понимал. Или, в силу неискоренимой актерской ревности, не собирался понимать.

Пытаясь, на мой взгляд, смягчить все неприглядные поступки Олега Николаевича по отношению к Олегу Ивановичу, «списать с Ефремова», как говорит Анатолий Миронович, «хотя бы один грех» и в какой-то степени оправдать тем самым человека, которого Борисов назвал — не в эмоциональном порыве, а вполне осмысленно, это было им выстрадано — «главным разочарованием» своей жизни, Смелянский говорит о том, что Ефремов не посылал его уговаривать Олега Ивановича перейти в Художественный театр. «Я, — пишет Смелянский в своей книге „Уходящая натура. Голос из нулевых“, — сделал это по собственному почину, по любви к этому актеру, по вечной своей кочкаревщине. Полагая, что осчастливлю обоих Олегов. Не осчастливил никого». В авторской телевизионной программе Смелянского «Мхатчики. Театр времен Олега Ефремова», в фильме, посвященном Борисову, Анатолий Миронович говорит, что именно он предложил Олегу Ивановичу перейти в Художественный театр, но не по поручению Ефремова: «Ефремова в зачине этой драмы не было».

Не очень, признаться, верится, что Смелянский не заручился согласием Ефремова — пусть даже одним его словом («действуй») или просто кивком головы в ответ на вопрос своего завлита о приглашении Борисова. И с чего бы иначе Олег Иванович зафиксировал в дневнике, поведав о пражской прогулке, слова Смелянского: «Я уполномочен пригласить вас во МХАТ. Работать… От лица Ефремова».

Представить ведь можно следующее развитие событий: Смелянский по собственной инициативе приглашает Борисова, Борисов с радостью соглашается, Смелянский рассказывает об этом Ефремову, а Ефремов вдруг отвечает: «А зачем?»

Либо Смелянский и Ефремов не раз — специально или в контексте какого-то разговора — обсуждали работы артиста Борисова и говорили о том, что неплохо было бы пригласить мхатовца в родную обитель, либо Смелянский поставил Ефремова в известность о возможности своей предстоящей встречи с Борисовым в Чехословакии, либо, наконец, он получил прямое задание от Олега Николаевича предметно переговорить с Борисовым. Вряд ли всего лишь «собственный почин» предоставлял Анатолию Мироновичу карт-бланш на уговоры Борисова и обсуждение с ним во время прогулки по Праге «репертуарных затей» применительно к Олегу Ивановичу.

Нелишним, думается, будет сравнение двух версий того, как в Праге встретились Смелянский и Борисов. Авторство обеих принадлежит Анатолию Мироновичу.

В книге «Уходящая натура. Голос из нулевых» он пишет: «Мы оказались вместе в Праге в 1983 году (в дневнике Борисова речь идет о ноябре 1982 года. — А. Г.). МХАТ показывал „Так победим!“. БДТ в те же дни гастролировал в столице Чехословакии, был какой-то общий прием, с которого мы с Борисовым улизнули и пошли гулять на Вацлавскую площадь. Там, на Вацлавской, обсуждалась впервые идея перехода во МХАТ».

В телевизионной программе «Мхатчики» Смелянский рассказывает: «Я поехал в Прагу не с Художественным театром и не от Художественного театра. И встретил Борисова случайно. Я жил там в гостинице на Вацлавской площади. БДТ гастролировал тогда в Праге. Я был горячим, надо сказать, поклонником Олега Ивановича. И когда разговорились, вдруг почувствовал: ну, ему там плохо… в БДТ. И вот так бывает, когда у артиста наболело, когда все не то и не так… Я предложил ему перейти в Художественный театр, потому что полагал, что в Художественном театре ему будет, конечно, просторнее».

Приходится все же склоняться к версии, в которой фигурируют «гастроли» обоих театров, «прием», «прогулка», потому что об этом же, как и в книжной версии Смелянского, пишет в дневнике Олег Борисов. Не сходятся только даты. У Смелянского 1983 год, у Борисова — 1982-й, что, надо полагать, точнее, потому что уже в январе 1983 года состоялась встреча Борисова с Ефремовым, названная Олегом Николаевичем «смоленским базаром». И о встрече этой есть запись в дневнике Борисова, датированная 17 января:

«Для нашей встречи с Ефремовым выбрали конспиративную квартиру — жилплощадь моей тещи на Смоленском бульваре. Пришел он вовремя — признак хороший. Демократичный, в чем-то наподобие толстовки. Начали с довольно общих фраз: „Как ты?..“ или „Я все это время следил за твоим творчеством“. И я в этом преуспел, и он. Теща подала чай.

— Что там у тебя с „Тарелкиным“ было? — поинтересовался Ефремов. — Я так понимаю, опера какая-то?

— Да, Колкер хотел, чтобы я пел.

— Кто хотел?

— Колкер, композитор… Год за мной ходил. И Гога вроде был согласен. Пока не захотел петь Лебедев.

— Но это не дело драматического артиста, тем более „художественника“ — петь. Эти мюзиклы поперек…

— До „Тарелкина“ „Дядя Ваня“ был, „Волки и овцы“… И все без меня. У них мнение, что я не артист Чехова, не артист Островского…

— Не артист Чехова, говоришь? Если не против, с „Дяди Вани“ и начнем.

— Не против…

— Ты как-то неуверенно… В перспективе еще „Борис Годунов“. Понимаешь, все лучшие артисты, центр театральной мысли, — все должно быть во МХАТе. Идея такая… В 87-м девяностолетие их встречи в „Славянском базаре“. „Борисом“ откроем здание в Камергерском…

Мы еще долго беседовали. В частности, о силе реалистического искусства и о том, что все должны его бояться. Договорились, что квартирные вопросы, прописка — все через Эдельмана (Виктор Лазаревич Эдельман был заместителем директора театра. — А. Г.). Уже на пороге я вспомнил, что „Кроткую“ буду играть летом в Москве.

— Последняя гастроль? Но я не приду. Я ее во МХАТе хочу увидеть! Кстати, помнишь день, когда они встретились?

— Кто?

— Они… В „Славянском базаре“.

— Кажется, летом.

— Правильно. А сейчас зима. И у них Славянский, а у нас Смоленский. Тут же Смоленский гастроном рядом…

И он ушел. А я начал планы строить…»

Встречались Борисов и Ефремов и у Олега Николаевича дома. Долго сидели на кухне, беседовали. Дочь Ефремова Анастасия подавала им чай. Обсуждали будущие постановки и роли. «Борис Годунов», в частности, был назван Борисову еще раз.

Конечно же, Ефремов был инициатором прихода Борисова во МХАТ. Это приглашение полностью соответствовало тогдашней ефремовской установке: искать актеров мхатовской крови. Анатолий Смелянский при перечислении имен тринадцати артистов (в том числе Борисова), появившихся в театре, пишет: «На зов Ефремова в разные годы пришли…»

Но, удивительное дело, Ефремов публично обставил эту историю таким образом, будто Олег Иванович сам попросился во МХАТ. В статье, опубликованной в 1983 году в журнале