— То, что это единственное место, где она может быть, — объяснил Брунетти.

— Боюсь, я вас не понимаю, Dottore. Я не знаю, о чем вы говорите.

— Я говорю вот об этом, — сказал Брунетти, наступая на один из кусочков керамики.

Ла Капра невольно вздрогнул от звука, но не отступился.

— Я все равно не понимаю. Если вы говорите об этих осколках, то все очень просто. Пока изделия еще были в упаковке, кое-кто обошелся с одним из них очень неаккуратно. — Он посмотрел на кусочки, горестно покачав головой, опечаленный потерей и не веря, что кто-либо мог оказаться настолько неуклюжим. — Я распорядился, чтобы виновного наказали.

Как только Ла Капра договорил, Брунетти почувствовал у себя за спиной движение, но прежде чем он успел повернуться и посмотреть, что это было, Ла Капра шагнул к нему и взял его за локоть.

— Но пойдемте же посмотрим на новые произведения.

Брунетти выдернул руку и обернулся, но молодой человек уже был у двери. Он открыл ее, улыбнулся Брунетти, выскользнул из комнаты и закрыл за собой дверь. Брунетти услышал снаружи не вызывающий сомнений звук: ключ повернули в замке.

Быстрые шаги затихли в дальнем конце коридора.

Брунетти повернулся к Ла Капра.

— Слишком поздно, синьор Ла Капра, — сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно и рассудительно. — Я знаю, что она здесь. Вы только навредите себе, если попытаетесь что-нибудь с ней сделать.

— Прошу прощения, синьор полицейский, но я не имею ни малейшего понятия, о чем вы говорите, — сказал Ла Капра и улыбнулся в вежливом недоумении.

— О Бретт Линч. Я знаю, что она здесь.

Ла Капра снова улыбнулся и взмахнул рукой в широком, щедром жесте, охватывающем комнату и все, что в ней находилось.

— Я не понимаю, почему вы так упорствуете. Ведь очевидно, что если бы она была здесь, то она была бы с нами и наслаждалась бы видом всей этой красоты. — Его голос стал еще теплее. — Вы же не думаете, что я способен лишить ее такого удовольствия, правда?

Голос Брунетти был все так же спокоен.

— Я думаю, что пора прекращать этот фарс, синьор.

Когда Брунетти произнес это, Ла Капра зашелся от искреннего радостного смеха.

— О, по-моему, фарс здесь устраиваете вы, синьор полицейский. Вы пришли в мой дом без приглашения; смею предположить, что ваше вторжение незаконно. Так что у вас нет никакого права рассказывать мне, что я должен и чего я не должен делать.

Его голос делался все более резким, и под конец он уже почти шипел от злости. Опомнившись, Ла Капра поспешил вернуться к своей роли и сделал несколько шагов в сторону одной из витрин.

— Посмотрите на линии на этой вазе, — сказал он. — Восхитительно, просто восхитительно, как они змеятся по кругу, вам не кажется? — Он чертил в воздухе спираль, повторяя рисунок высокой вазы в ближайшей к нему витрине. — Мне всегда казалось поразительным то чувство прекрасного, что было у этих людей. Тысячи лет назад, а они уже были влюблены в красоту. — Это был уже не просто специалист, но философ. Улыбаясь, он повернулся к Брунетти и спросил: — Как вы думаете, это тайна человечества — любовь к красоте?

Когда Брунетти не ответил на прозвучавшую банальность, Ла Капра оставил эту тему и перешел к соседней витрине. Слегка усмехнувшись, он заметил:

— Dottoressa Линч захотела бы на это взглянуть.

Что-то в его голосе, в тоне, каким посвящают в грязные секреты, заставило Брунетти поднять глаза на экспонат, перед которым стоял его собеседник. Он увидел такую же штуку в форме тыквы, как на фотографии, что показывала ему Бретт. На ней была изображена стоящая на задних лапах лиса с человеческим телом, очень похожая на ту, с фотографии.

Сама собой напрашивалась мысль. Если Ла Капра решил показать ему вазу, значит, ему нечего уже бояться Бретт, единственной, кто мог бы установить ее происхождение. Брунетти развернулся и сделал два больших шага к двери. Занеся ногу, он изо всех сил пнул дверь чуть пониже замка. От яростного удара все его тело сотряслось, но дверь не поддалась.

Ла Капра у него за спиной хихикнул:

— Какие же вы, северяне, импульсивные. Простите, но она не откроется для вас, синьор полицейский, как бы сильно вы ни били. Боюсь, что вы будете моим гостем, пока Сальваторе не вернется, выполнив мое поручение. — И совершенно невозмутимо он снова повернулся к прозрачным футлярам. — А вот это относится к первому тысячелетию до Рождества Христова. Восхитительно, не правда ли?

Выйдя из галереи, молодой человек проявил осторожность и запер за собой дверь, оставив ключ в замке. Его забавляла мысль, что отец будет там в безопасности — не с кем-нибудь, а с полицейским. Это было настолько нелепо, что он уже открыто смеялся, шагая по коридору. Смех его затих, когда он открыл дверь в конце коридора и увидел, что снаружи все еще льет. Как могут эти люди жить при такой погоде, посреди моря грязной черной воды, прущей прямо из тротуаров? Он не хотел себе в этом признаваться, но он боялся этой воды, боялся того, что может задеть его по ноге или, того хуже, затечь в сапог.

Но он полагал, что ему придется идти по воде в последний раз. И как только он это сделает, как только с этим будет покончено, он сможет укрыться дома и сидеть там, пока отвратительная жижа не вернется в свои каналы, в лагуну, в море, где ей и пристало находиться. Его совершенно не тянуло к ледяным адриатическим водам, таким непохожим на чистейшие бирюзовые просторы, безмятежную поверхность Средиземного моря прямо перед их домом в Палермо. Он понятия не имел, что заставило отца купить дом в этом грязном городе. Отец утверждал, что здесь его коллекция будет сохраннее, поскольку здесь их вряд ли ограбят. Но никто в Сицилии не посмел бы обворовать дом Кармелло Ла Капры.

Он был уверен, что отец сделал это затем же, зачем собирал идиотскую коллекцию горшков: чтобы стать заметной фигурой и чтоб его считали джентльменом. Сальваторе считал это абсурдом. Они с отцом были джентльменами по рождению, и ему было наплевать, что об этом думают дурацкие polentoni.[43]

Он снова оглядел затопленный дворик, зная, что придется надеть сапоги и продираться через воду, чтобы его пересечь. Но мысли о том, что ждало его на той стороне, было достаточно, чтоб поднять его настроение; ему нравилось играть с l'americana, но пора уже было заканчивать игру.

Он наклонился и натянул пару резиновых сапог, дернув как следует, чтоб просунуть в них туфли. Они доходили до колен и были очень широкими, их края безвольно висели, как лепестки вокруг сердцевинки анемона. Он закрыл за собой дверь и тяжело потопал по крыльцу, проклиная непогоду. Продираясь сквозь воду, он прокладывал путь через дворик к деревянной двери на другом его конце. Даже за то короткое время, что прошло с тех пор, как он запер l'americana, уровень воды поднялся, она залила уже нижнюю доску. Возможно, она пробыла там достаточно долго, чтобы утонуть. Даже если ей удалось забраться в одну из больших ниш в стене, он все равно сможет быстро ее утопить. Ему только было жаль, что он не успеет ее изнасиловать. Он никогда раньше не насиловал гомосексуалистов, во всяком случае лесбиянок, и думал, что это могло бы ему понравиться. Впрочем, один звонок, и ее подруга-певица будет тут, и тогда у него будет шанс. Отец был бы против, но ему ведь незачем об этом знать, правда? Отцовская осторожность лишила его удовольствия нанести визит l'americana. Вместо него послали Габриэля и Сандро, и они все испортили. Эта мешанина агрессивности, обиды и похоти бурлила в нем, пока он шел через двор.