выиграли демократии, которые не знали, с чем они имеют дело. Они были испуганы, рассеяны и безрассудны. Все, что они могли, – так это надеяться на лучшее. Они перестали обращать внимание на то, как руководители центробанков стали бороться с инфляцией, но они все еще не желали балансировать бюджет. Чтобы отвлечься от ужасов ядерного Армагеддона, они смотрели телевизор и ходили за покупками. Именно так и была выиграна «холодная война»: людьми, чье внимание было отвлечено на что-то другое. В одном известном интервью, данном в 1976 г., Кеннан, который всю свою жизнь был особо озабочен связью между демократией и порнографией, заявил: «Если судить по актуальному положению вещей, я не вижу большого смысла создавать отряды для обороны порномагазинов в центре Вашингтона от русских» [Urban, 1976, р. 36]. Порномагазины все еще неплохо себя чувствовали, когда русские отказались воевать (причем легкий доступ к порнографии стал одной из рыночных свобод, которую Запад вскоре экспортировал в новые восточные демократии). Кеннан хотел, чтобы демократия заслужила свою победу. Того же хотел и Хайек. Оба они были в душе моралистами и политическими пуританами. Но это означало, что бездумная демократия не могла не разочаровать их в момент своего успеха.

Западная демократия не смогла себя обуздать. Она даже не нашла для себя того, кто решал бы за нее проблемы. Она просто продолжала работать, как и раньше. Ее победа опиралась на ее внутреннюю приспособляемость, а не на самоконтроль. Демократия не смогла взять судьбу в свои руки, однако она принимала любой поворот истории, с которым сталкивалась, и справлялась с ним, как ни одна другая конкурирующая с ней система. Она продолжала стоять, когда все остальные пали. Человеком, который усмотрел космическое значение в этой устойчивости, был Фукуяма. Большие политические битвы закончились. Оставались только незначительные различия.

Посреди всеобщего возбуждения 1989 г. Фукуяма настаивал на том, что нужен взгляд в далекое будущее[70]. В соответствии с таким взглядом, у либеральной демократии теперь было абсолютное преимущество; она выиграла, оставшись единственным претендентом на победу. Это была всего одна политическая идея, у которой могло быть какое-то будущее. Все остальное было пущено под откос. Это не значило, что мир осознанно выбрал демократию как предпочтительный вариант, и Фукуяма не думал, что есть какой-то смысл доказывать, будто демократический выбор пойдет всем на пользу (факты, особенно в плане демократии и экономического развития, не позволяли сделать однозначного вывода). Достаточно, однако, было того, что все другие великие идеи истории перестали быть источником вдохновения. Сначала фашизм, а потом и марксизм-ленинизм не смогли выполнить своих обещаний. Пережить эту неудачу они не смогли; без обещания лучшего будущего они оставались попросту памятниками жестокости и неэффективности. Либеральной демократии, чтобы оставаться в победителях, не нужно было выполнять свои обещания. Ей было достаточно просто не отказываться от них, хранить их в качестве того, во что все еще имело смысл верить.

Конец истории представлял победу демократии в царстве идей, которое никак не пересекалось с тем, что Фукуяма назвал «тривиальными предложениями американских политиков в год выборов» [Fukuyaman, 1989, р. 5]. Он посчитал ненужным разбираться в возне, связанной с книгой Пола Кеннеди «Взлет и падение великих держав», поскольку его аргументы были не о том. В явно экономной по своим принципам истории Кеннеди упускалось нечто важное, а именно, что убеждения тоже имеют значение. Судьба американской демократии будет определяться не ее материальными условиями. Демократия обречена только в том случае, если люди начинают думать, что она обречена; в противном случае она может выжить. Кроме того, демократические общества способны приспосабливать свои убеждения к обстоятельствам; они, во всяком случае, остаются гибкими. Так что конец истории был еще и победой гибкой идеи. Но и только. Это не было победой идеи, которую кто-либо мог бы контролировать. Ее нельзя было использовать для корректировки будущего. Она не предопределяла, что случится в кризисных ситуациях вроде сложившейся в 1989 г., и ей нельзя было воспользоваться в случае обострения ситуации. Ее преимущества были заметны только с определенного расстояния.

Аргумент Фукуямы был крайне претенциозным, в том числе и благодаря пафосному названию его книги, но он позаботился сопроводить его множеством оговорок. Он никогда не говорил, что конец истории будет чем-то приятным и опрятным. Однако критики Фукуямы, которых было немало, этих оговорок не заметили. Они увидели только пафос. Если говорить словами индийского экономиста Джагдиша Бхагавати, статья Фукуямы показалась «радостным первобытным воплем воина, попирающего павшего врага» [Bhagwati, 2005, р. 13]. Это была карикатура, но она приклеилась. Когда события 1989 г. развивались в соответствии со сценарием конца истории, Фукуяму считали человеком, который его написал. Когда же они отклонялись от этого сценария, что было неизбежно, его считали тем, кто все перепутал. Ральф Дарендорф, который в 1974 г. высмеял мысль о том, что демократия провалилась, с тем же презрением отнесся и к идее, что в 1989 г. она одержала победу. Он высмеивал Фукуяму за претенциозность и невыносимое самомнение, считая его опасным идиотом. Дарендорф говорил, что ни одна «система» никогда не побеждает, поскольку единственное, что выигрывает в долгосрочной перспективе, – это экспериментирование и гибкость [Dahrendorf, 1990; Дарендорф, 1998]. Попытки увенчать либеральную демократию короной исторического победителя обрекли бы ее на путь коммунизма: она стала бы неповоротливой, негибкой и в конечном счете хрупкой. Она бы треснула, и пришлось начинать эксперименты заново.

Дарендорф был несправедлив. Фукуяма защищал идею, а не систему. Он понимал, что величайшим преимуществом этой идеи была ее гибкость, ее способность приспосабливаться. Либеральная демократия в конце XX столетия была все еще сильна потому, что смогла приспособиться ко всему, что только случилось в этом столетии, даже если и не могла контролировать происходящее. Демократия создала пространство для истории; ни одна другая система правления не могла этого сделать.

И все же, хотя Фукуяма защищал приспосабливающуюся идею, а не фиксированную систему, в его аргументации было два пробела. Во-первых, было неправильно говорить о конце истории. Конечно, это не была ошибка лично Фукуямы. Это выражение, в котором были затерты все тонкости его рассуждений, сделало его богатым и знаменитым; какое-то время он был самым известным интеллектуалом в мире. Но это выражение не соответствовало той идее, что демократия сохранилась потому, что была способна приспосабливаться к любым историческим напастям. Раз так, не было причины предполагать, что победа демократии приведет к концу истории. Демократия всегда оставляет пространство для конкурирующих взглядов, неожиданных поворотов и нежданных соперников. Она не закрывает будущее. И именно так ей удается пережить превратности истории, именно поэтому она не кладет им конец.

Во-вторых, Фукуяма не слишком