много сказал о том, на что будет похожа жизнь после победы приспосабливающейся идеи, которая скрывается за поверхностью событий, всегда ускользает, которую невозможно схватить в тот или иной момент, поскольку она доступна только в долгосрочной перспективе, – идеи, над которой ни у кого нет непосредственной власти. Картина, которую рисует Фукуяма, чтобы изобразить такое положение вещей, представляет мир банальности и скуки. «Конец истории, – говорит он, – будет очень грустным временем… В постисторический период не будет ни искусства, ни философии, только вечная забота о музее человеческой истории» [Fukuyama, 1989, р. 18]. Образцовыми обитателями этого мира представлялись жители Западной Европы, чье послевоенное существование, по мнению Фукуямы, стало «постисторическим» еще до того, как история, собственно говоря, закончилась. Европейцы уже жили в «вялых, богатых, самодовольных, зацикленных на себе и слабовольных государствах, у которых не было более великого проекта, нежели героическое создание Общего рынка» [Ibid., р. 5]. Европа была прекрасным местом для жизни, но в нем нельзя было сделать ничего значительного. Таково это демократическое будущее.

Это хорошо известный образ демократического фатализма: пассивные граждане, которые живут не слишком яркой жизнью, довольствуясь тем, что они отдали себя течению своей приятной судьбы. Такая картина воспроизводит некоторые из опасений Токвиля относительно конформизма в эпоху демократии. Но это лишь одна из сторон демократического фатализма. Фукуяма совершенно упустил из виду его другую сторону. Люди, которые живут с идеей политики, которая управляет их судьбой, но остается при этом вне их контроля, могут также стать нетерпеливыми, безрассудными и излишне смелыми. Они не будут воздерживаться от грандиозных замыслов, а, напротив, всей душой примут их, будучи уверенными в том, что история на их стороне. Фукуяма мог предположить только одну возможность для нового начала истории: это произойдет, если люди устанут от своего материального комфорта и заново откроют в себе вкус к интеллектуальному приключению. Это слишком узкий взгляд на вещи (и к тому же слишком интеллектуалистский). Он игнорирует неугомонность любых демократических обществ, в том числе и самых удобных. Также он игнорирует фрустрацию от жизни с победившей идеей, чьи преимущества вроде бы вполне материальны, но никогда не даются в руки. В демократических обществах люди вечно пытаются воспользоваться этими преимуществами, они продолжают совершать ошибки, а потому история продолжается. Даже в скучных и удобных старых государствах Западной Европы.

Посторонние

В Европе к концу 1989 г. было ясно, кто победил, а кто проиграл. Проиграли коммунистические правительства Восточной Европы, как и их советские покровители. Всего за несколько месяцев эти режимы рухнули в Польше, Венгрии, Восточной Германии, Болгарии, Чехословакии и, наконец, в Румынии. Победителями были люди, жившие в Восточной Европе, которые избавились от своих деспотов с минимальным кровопролитием, а также демократии Запада, которые достаточно долго не сходили со своего курса, чтобы увидеть, как они сделают это.

Однако эта четкая картина подходит лишь для определенного промежутка времени и пространства. Чем дальше от 1989 г., тем больше она размывается. Народная власть в новых демократических странах Восточной Европы быстро истрепалась; старые коммунисты вернулись в новом обличье и выиграли выборы; демократия вскоре снова взялась за свое, начала путаться и копаться. Также картина эта размывается по мере удаления от Европы. И это относится как к событиям собственно 1989 г., так и к последующему периоду. Очевидный паттерн, сложившийся в Европе к концу года, не распространялся на мир в целом. На глобальном уровне было далеко не так ясно, кто стал подлинным победителем и кто на самом деле проиграл из-за распада советской империи.

«“Холодная война” закончилась, и выиграла Япония», – этот насмешливый заголовок, появившийся как шутка, к концу 1980-х годов стал чем-то вроде трюизма. Япония была демократической страной, чья сила и статус как нельзя более ясно укрепились за всю историю взлетов и падений «холодной войны». Борьбу она закончила стабильной и безопасной страной без военных противников, а что самое главное – очень богатой. К концу 1989 г. токийский индекс фондового рынка Nikkei достиг почти 39 тыс. пунктов, и на его долю приходилось почти 40 % совокупной стоимости всех фондовых рынков мира. Японские мультинациональные корпорации скупали фирмы и недвижимость по всему миру, включая Америку, где они начали даже покупать Голливуд. Японских туристов все чаще встречали на Западе. В 1965 г. за границу съездило всего лишь 300 японских отпускников. В 1989 г. этот показатель достиг 10 млн. Японские потребительские товары, особенно в сфере новых передовых технологий, заполонили все рынки. В 1980-х годах Япония не впала в свой кризис, который стал бы вариантом западных 1970-х, она, напротив, вырвалась вперед. Вопрос был теперь не в том, догонит ли Япония проблемы, которыми мучился весь остальной мир, а в том, сможет ли весь остальной мир догнать Японию.

В 1980-х годах на Западе начался бум книг про Японию, в которых предсказывалось ее грядущее господство, с самыми разными заголовками: «Япония, номер первый: уроки для Америки» (1980 г.) или «Перемена мест: как мы позволили Японии вырваться вперед» (1988 г.). Во «Взлете и падении великих держав» Кеннеди назвал Японию поднимающейся державой, которой с большой вероятностью были уготованы «заманчивые призы XXI столетия» [Kennedy, 1987, р. 459]. По словам Кеннеди, дело не только в том, что Япония получила очевидное преимущество в производстве компьютерного оборудования и программного обеспечения (распространенная на заре Интернета оценка, правда не совсем верная), но и в том, что высокий уровень сбережений в Японии, контрастирующий с постоянно растущим долговым бременем США, вскоре должен был превратить Японию в «банкира всего мира». Чего Японии не хватало, так это военной стратегии, соизмеримой с ее растущей экономической мощью. Ее судьба будет решаться тем, сможет ли она создать для себя такую стратегию.

В середине 1989 г. в «Atlantic Monthly» вышла статья под названием «Сдерживание Японии». Автором ее был Джеймс Фэллоус, бывший спичрайтер президента Картера. Он доказывал, что Америке нужна новая стратегия противодействия растущей японской угрозе. Эта угроза во многих отношениях была полной противоположностью советской. Если последняя определялась идеологией, то японская экспансия характеризовалась отсутствием идеологической цели и даже просто каких бы то ни было «принципов». Фэллоус заявил, что Япония особенно опасна именно своей верой в то, что она действует исключительно прагматически, пользуясь любыми возможностями в сфере бизнеса, какие только ни подвернутся. Япония демонстрировала своим поведением непринужденную безжалостность «постидеологической» сверхдержавы.

И словно бы подтверждая эту мысль, некоторые японские политические и бизнес-лидеры начали задаваться вопросом о том, не пришло ли для Японии время перестать стесняться своей растущей силы. Синтаро Исихара, министр правительства, и Акио Морита, один из основателей «Sony Corporation», летом