Ее работа в детском приюте «Тамаринд» началась два дня спустя. На эту работу она согласилась с абсолютно циничным намерением зарабатывать достаточно денег, чтобы иметь возможность что-то писать и, пожалуй, узнать какие-то подходящие истории, а затем отправиться в Шимлу и забрать «тот чертов сундук», как она теперь его называла. Но вышло по-другому.

В то первое утро она с тревогой вышла из автобуса. «Тамаринд», казавшийся издалека темным и ветхим, когда-то принадлежал богатому торговцу цветами. Вблизи Вива увидела элегантные окна, полуразрушенную лепнину, изысканные кованые балконы, теперь ржавеющие, – признаки былой красоты.

Джоан, жизнерадостная шотландская акушерка, провела ее по темным коридорам и спартанским спальням. Она сказала, что скоро отправится в экспедицию – исследовать уровень материнской и детской смертности в провинции и квалификацию деревенских повитух.

Джоан сообщила, что у них хватает места для пятнадцати-двадцати девочек, что они в основном сироты, некоторых подбросили к воротам приюта, а кого-то нашла группа волонтеров, которые три раза в неделю выходят на поиски детей, временно нуждающихся в крыше над головой. Можно бы взять и немного мальчиков, но они предпочитают раздельное содержание полов. «Так всем проще жить», – пояснила она, весело подмигнув.

Приют был открыт и для мусульман, и для индусов, его цель – со временем либо вернуть детей в их семьи, либо пристроить в подходящие дома.

– Только не думайте, что мы делаем им большую услугу, – сказала Джоан. – Если они голодали, то они рады еде, но некоторые не хотят зависеть от нашего милосердия, особенно те, что постарше. Кто-то из них предпочитает жить в жутчайших условиях, лишь бы не идти сюда.

Джоан сказала, что четверг – день врачебного приема, когда местных бедняков принимают блестящие специалисты-волонтеры, европейские и индийские. Детей, нуждающихся в особом внимании специалистов, можно бесплатно показать в больнице «Пестонджи Хормусджи Кама», расположенной дальше по улице.

По отслаивавшейся со стен штукатурке и отсутствию необходимой мебели было видно, что все заведение влачило скудное существование. Благотворительные сборы тратились на клиники для больных детей. Пока англичанки шли по двору, их неожиданно окружила порхающая, воркующая группа маленьких девочек в ярких сари; они хватали за руки Джоан, улыбались Виве.

– Они хотят спеть для нас песню, – объяснила Джоан. И девочки запели, а Вива подумала, что никогда не встречала европейцев с такими умными глазами и широкими улыбками. Какими бы они ни были бедными, но в них бурлила жизнь.

Во время ленча, который они ели вместе с детьми во дворе за раскладными столами, ее познакомили с Кларой, ирландской сиделкой, долговязой, бледной, веснушчатой, которая показалась ей чуточку ворчливой. Она шлепнула дхал (голубиный горох) в миски и, пока дети ели, сердито сообщила, что работала в другом бомбейском приюте и «конечно, этот просто «Ритц» по сравнению с тем».

Джоан объяснила, что некоторые индийские приюты – страшные места, где детей жестоко бьют, а девочек продают старикам.

– Мы очень долго завоевывали доверие местных. Мы всегда должны быть очень и очень осторожными, правда, Клара? – Но Клара отказывалась улыбаться. Она странно посматривала на Виву, словно говоря: «тебе тут не место», и впоследствии всякий раз, оказавшись в одной смене с Кларой, Вива чувствовала ее высокомерие и враждебность.

Да и верно, что она тут делала? Ведь она не сиделка, не сотрудница благотворительной службы; она даже не была уверена, что любит детей. В те первые дни ее не покидало ощущение, что она от кого-то бежит – в основном от себя.

Все менялось. На второй день Клара показала ей очередь детей, ждущих врачебного осмотра. Дети стояли за запертыми воротами, босые и оборванные, некоторые глядели на нее с диким отчаянием в глазах. Они здоровались с ней, раскрывали рот, словно что-то жевали, показывая, что голодны, пытались дотянуться до нее сквозь прутья. Все, казалось, говорили: «Помоги мне».

Одна девочка стала что-то торопливо рассказывать Кларе.

– Ее мать умерла несколько месяцев назад, – объяснила Клара. – Девочка прошла семьдесят пять миль[60], чтобы попасть сюда. Отец тоже умер, а родственникам она не нужна.

Виве стало стыдно; она с тоской подумала, что помощь детям – очень важная вещь, а вот она ничего не умеет делать.

Поначалу ей давали простые поручения. Джоан велела ей сидеть за столиком во дворе, и, когда прибывали дети, она, с помощью индийской переводчицы, записывала их имена в большой журнал в кожаной обложке. Записывала дату их прибытия, адрес, если таковой имелся, кто их осматривал, какие лекарства им давать и хотел ли доктор отправить их назад. Но последнего они почти не делали.

Докторов не хватало. Джоан, Клара и иногда Дейзи делали все, что могли, при постоянной нехватке медикаментов и лекарств, а тяжелых больных направляли в больницу.

В первый день, где-то еще в утренние часы, в ворота вбежала замечательная Дейзи Баркер. Здесь она чувствовала себя как дома. Ее окружили девчушки и тут же заспорили, кто принесет ей стакан воды. Дейзи села рядом с Вивой.

– Как, жива? – спросила она.

– Нормально, – ответила Вива, но сама была потрясена до глубины души.

Ведь в то утро толпа бедствующих детей распалась для нее на отдельные личности. Она познакомилась с Рахимом, худым мусульманским мальчиком с настороженными, злыми глазами и лицом в оспинах; его отца облили бензином и сожгли, как считала Клара, в бандитских разборках. Рахим хотел оставить в приюте свою шестилетнюю сестру и попытаться зарабатывать деньги. Он больше не мог ее кормить: она заболела гриппом, и он боялся ночевать с ней на улицах. Когда они расставались, мальчик нежно погладил сестру по руке, а она глядела ему вслед, пока его худенькая фигурка не скрылась в толпе.

– Разве он не мог остаться тут тоже? – спросила Вива у Джоан.

– Ему стыдно, – ответила она. – Он хочет как можно скорее забрать ее отсюда.

Она познакомилась с двенадцатилетней Сумати. Когда ее мать умерла от туберкулеза, она пыталась прокормить четырех младших братьев и сестер, собирая на свалке и перепродавая тряпье, но не смогла.

Днем в приют ворвались шумные босоногие мальчишки, голые, не считая набедренных повязок, – здесь в середине дня варили еду, в основном силами местных женщин. Дейзи объяснила, что большинство мальчишек спали в картонных ящиках возле железной дороги. Каждый день они проходили много миль ради маленькой миски риса или дхала и кусочка фруктов и для того, чтобы во дворе почистить пальцем зубы под краном с водой и помыться, что они делали с большим старанием и скромностью. По словам Дейзи, они считали себя счастливчиками, оттого что им это позволяли.

– Это наводит тебя на раздумья? – спросила она. «Да, конечно», – мысленно призналась Вива.