— Ты что, ополоумел? Дарья! Эка загнул! Она — лебедушка! Баба. А мне бабка нужна. Чтоб при доме заместо кикиморы. Чихнет, и то на душе теплей, живая душа рядом…

— Чудак ты, Николай Федорович! Дашка пойдет за тебя! — взял азарт Тимофея. И, уговаривая старика, убеждал заодно и себя, что согласится баба выйти замуж за Притыкина.

Горел в печурке нежаркий огонь, потрескивали в маленькой топке смолистые ветки. Шипел, пыхтя паром на печке, прокопченный чайник.

Двое людей готовили немудрящий походный ужин. На вертелах жарились куропатки. Отходил в тепле замерзший хлеб.

Двое людей, тихо переговариваясь, двигались по зимовью совсем неслышно. За ними следом по стенам ходили большие лохматые тени.

Всего половину зимы прожили они вместе на старой притыкинской заимке. Вместе охотились. Промышляли пушняк. У старика за плечами не первый промысловый сезон. У Тимофея эта зима — начало.

И не случись ему встретиться со старым охотником, кто знает, как сложилась бы теперь его судьба.

Не знал Притыкиа, что привело к нему в урочище Тимофея. Пришел тот к нему в сумерках на лыжах. С топором за поясом. Сказал, что дров решил заготовить. Прежние запасы кончились.

Николай Федорович и обрадовался. Почти полгода человечьего голоса не слышал. А тут — свой, из Трудового! Ну и что, если из условников, из воров? Кого ж из путевых сюда заманишь?

Насадил на вертел пару куропаток для гостя. Накормить — святое дело. И, пожарив их, разделил хлеб пополам.

Гость вроде как онемел поначалу. Хлеб не брал. Все про охоту интересовался. Спрашивал о пушняке.

Начало сезона неудачным было. Всего-то и поймал на капканы да в силки пяток горностаев и одну норку. Много ли за них возьмешь? Больше харчей изведешь да сил угробишь, по тайге продираясь.

Показал Притыкин свою добычу Тимохе. Тот топор в дальний угол выкинул. Вроде как расстроился. Помрачнел. А дед давай об охоте, о тайге рассказывать. В напарники звать. Мол, все секреты передам. Стар становлюсь. Болею часто. А заимке без хозяина оставаться нельзя.

Тимофей, слушая его, съел хлеб, куропаток. И не заметил, как ночь наступила. Остался у деда, чтобы назавтра, нарубив дров, в село вернуться.

Николай Федорович смотрел на него, понимая все. Почуял, что с недобрым пришел к нему человек. За мехом. Отнять вздумал. Вместе с жизнью, возможно. Кто хватится старика? Разве по весне кому-то в голову взбредет вспомнить о нем. Да и то, если найдут убитого, спишут на зверей. Уж такая доля охотника, помирать не своей смертью…

Тимофей в ту ночь долго не ложился спать. Смотрел на старика вприщур. Слушал вполуха.

— И это ты за месяц поймал? — кивнул на горсть шкурок.

— Что делать? Разогнали люди пушняк. Лес валят. Сгоняют с нор соболя и куницу. Горностай совсем измельчал. Белки мало становится. Помоложе был бы, ушел подальше. Но теперь сил нет. Да и много ль надо одному в моем возрасте?

Тимофей соглашался. Из любопытства иль от нечего делать всю ночь проговорил со стариком. А утром, когда Притыкин пошел проверить ледянки и петли, навязался в попутчики…

Николай Федорович помнит и теперь, как гонялся мужик по сугробам за огневкой. Живьем хотел поймать. Но пришлось помочь. Уложил из мелкашки рыжую. Иначе сбежала б.

Тимоха, как дитя, радовался, услышав, что дед отдает ему лису. Не сразу поверил. Внимательно наблюдал, как снимал старик шкуру со зверя.

На второй день сам вызвался заряжать капканы приманкой, учился ставить их под елями и пнями, под корягами.

Леденели от холода пальцы, снег набивался в сапоги. Но Тимофей был жаден. Свои капканы запомнил все. И ждал…

Старик, глядя на него, о своем думал: «А где нынче доброго охотника сыщешь? Добрым его лишь тайга сделает. Злого — порешит. Закон у нее такой…»

Жадность? Но именно она была началом цепи, удержавшей в тайге многих мужиков. Потом их перекраивало время. И через три-четыре зимы из них получались охотники. Их тайга учила уму-разуму всю жизнь.

Тимоха лишь через неделю вернулся в Трудовое. Побыл в селе. И то ли пропился, а может, впрямь заскучал, вернулся на заимку Николая Федоровича. В село теперь не спешил, не вспоминал о нем. Да и к кому торопиться? В селе мужика ничто не держало.

Он вернулся в зимовье, неся за плечами громадный рюкзак, набитый до отказа самым нужным, без чего Тимохе нельзя было оставаться в тайге.

Деда на тот момент в зимовье не было. Тимофей растопил печь, натопил снега в чайнике, вскипятив, заварил чай. Нарубил дров на всю ночь. И, подвесив над печкой сапоги на просушку, ждал Притыкина.

Тот вернулся затемно. Издалека почуял, что в зимовье его ждут. По дымку из трубы. А там и освещенное окно углядел. Ноги сами забыли об усталости.

— Тимошка! Хорошо, что возвернулся ко мне! — обрадовался искренне. И тут же признал: — Удачливый с тебя охотник получится. Три соболя в твои капканы словились. А нынче, вишь, горностай. Но какой ядреный! Здоровяк! Давно таких в наших местах не бывало. Помогай шкуру снять. Да мех не порежь. Тоньше бери!

Тимка, пыхтя, помогал деду.

Зачем он вернулся сюда? Что занесло его в тайгу, в безлюдье? К деду, который от человечьего голоса глохнет; привыкнув к тайге, о людях вспоминает редко.

И все же хотелось Тимохе, поработав с дедом зиму, набрать мехов всяких и махнуть на материк. В города

большие, далекие от глухомани, где знают цену мехам. А уж там забудет о тайге, Притыкине и этом зимовье с его темными холодными углами, слепыми окнами, визгливой дверью. Выдержать бы только этот год. Один, на всю жизнь, решил мужик и готовил себя к множеству испытаний, о каких в первую ночь со смехом, через шутки вспоминал Притыкин.

Но прошла неделя. За нею вторая, и Тимоха не захотел сходить в село. Даже в баню пойти отказался. Растерся снегом у зимовья и, зардевшись маковым цветом, вскочил в домишко. Сразу к столу, где дымил малиновым духом горячий чай.

— Тебя участковый искать не станет? — испытующе глянул на мужика и спросил старик Тимофея.

— Нет, дядь Коль. Я уже вольный. Как пурга. Куда хочу, туда лечу. В тот раз, когда от вас ушел, ксивы мне нарисовали. Свободного фраера. Участковый уговаривал слинять из Трудового.

— Почему?

— Мусорам тоже дышать охота. Вот и фаловал. Мол, там, на материке, тебя никто не знает. Будешь жить нормальным фраером. А тут, в Трудовом, у памяти ноги длинней полярной ночи. До погоста все про все помнят. А я послал всех в жопу и ушел к тебе в тайгу! — захохотал Тимка.

— Он хоть знает, куда ты делся?

— Легавый? Да это его собачьи заботы. Мне до них дела нет. А колоться перед ним мне не светит. Я его мурло не переношу. Сунется — измордую!

— Ишь, грозилка! Иль я не мужик? Не слабей тебя был. Но на участковых хвост не поднимал. Они — власть наша, — строго глянул дед на Тимоху.