Тот взвился:

— Власть? Может, и твоя, но не моя. Это точно! Ты не знаешь, за что я в первую ходку попал? Пацаном. А мне тошно вспоминать! И не хочу знать о власти мусоров! Может, тебе они по кайфу, а мне — вся судьба всмятку! Никому не ботнул, куда линяю!

— Остынь, Тимка! В тайге лишь сердце в тепле храни, а мозги завсегда в холоде. Усеки про то. И разумей! Всякая власть на земле человекам от Бога дана. А воюющий с кесарем воюет с самим Богом! Дошло али нет?

— И это ты говоришь? Ссыльный мужик? Да лизожоп ты после этого!

— Чего?! — насупился Притыкин и, кинув нож из руки, сцепил кулаки до хруста, двинулся на Тимоху. Тот напрягся. Ударить первым — не посмел. Старик остановился напротив. Лицо побагровело. — Ты меня учить вздумал, сучий выкидыш? С каких пор веру в Бога хулить стал? Я пятерых сынов взрастил, и ни один такого мне не вякал! Еще пасть разинешь, язык до задницы с корнем вырву! Я — ссыльный, но не бунтарь! Помни про то! А нет — беги от меня!

Тимоха молчал долго. Смотрел, как снимал дед шкурки с норок, пойманных в ледянки. Потом не выдержал, присел рядом, помогать стал.

— А вас за что сослали? — спросил тихо.

— Раскулачили. Как и других. Давно уже. Все забылось. Может, и к лучшему так обошлось. Вначале в Сибири жили. Мальчишки мои там школу окончили. Работать пошли. А тут война…

Николай Федорович выпустил нож из рук. Тот, коротко звенькнув, упал в ведро.

— Что с тобой, дядя Коля? — подвинулся Тимофей, подставил плечо.

Притыкин сел на чурбаки и долго молчал, вспоминая свое, о чем невозможно забыть, чем не хотелось делиться ни с кем.

Сыновья… Всем пятерым после школы отказали в приеме в институты. Из-за отца. Раскулаченного. Не приняли в комсомол. Отказывали во всем. Вот только на войну призвали. Забыли, что они — сыновья кулака, у которого в сарае стояла не одна, как у всех, а целых две коровы… Да старая кляча — полуслепая кобыла, валившаяся с ног на третьей борозде.

Из-за нее и двух коров послали Притыкиных в Сибирь с Украины. Потом, как писали соседи, голод выкосил всю деревню. Остались жить немногие. Отнятое, видно, впрок не пошло…

А сыновья не понимали, за что их выселили. И воевали на фронте с немцем за Украину и Сибирь. За отца и мать. Не за хозяйство. Это наживное. За землю, где всегда найдется место человеку.

— Сыночки мои! Может, забыли люди? Ведь сколько лет минуло. Скажите, что умер я, кулак. Что нет меня в живых. И вы давно живете сами по себе. Не признавайтесь, кем я был! Зачем вам муки? Откажитесь от меня. Так будет легче вам. Идите в науку. Не терзайте себя и меня. Ведь взрослыми стали. За что мою беду пятном на себе носите? Ради своей жизни. Может, так нужно и лучше будет для вас, — говорил он сыновьям. О том и в письмах писал.

Война списала прошлое его мальчишкам. И, словно заговоренные, вернулись с фронта живыми. Но не к отцу. В разные края разъехались. Все получили высшее образование. Военные заслуги помогли. Награды. Их, если собрать в кучу, одному не поднять.

Притыкин долго расспрашивал ребят о войне. А они будто сговорились. Не жаловались. Не знавшие детства, они не чуяли боли. А может, просто не хотели причинить ему боль?

Как рано и быстро они повзрослели! Как незаметно стали мужчинами… Ведь вот на войну забирали мальчишками. Жена ночами не спала. Бога молила вернуть живыми. И тот услышал. Вот только никто из ребят не живет с отцом. Все далеко. У каждого семья, дети. Семеро внуков. И думал старик, что уж лучше умереть в тайге шатуном, чем испортить судьбу внукам. Пусть не видят, не знают, пусть не болит их сердце. Ведь его тень ляжет на них. Как когда-то на сыновей. И снова потребуется война, чтобы забыли внуки деда? «Нет, пусть лучше не знают», — сглатывал старик сухой колючий ком, застрявший в горле.

Не знают? Но когда началась война, то и его, как и всех ссыльных, обязали работать для фронта.

— Ну и что, если охотник? Сдавай пушняк! Не сиди дома! — требовали власти.

И Притыкин не сидел. Где уж усидишь, когда сыновья на войне. Как бы для них старался. День и ночь в тайге. Замерзал, голодал, болел. В доме, в селе, и сегодня на стене висит благодарственная грамота, ему, кулаку, от самого Сталина. За то, что в годы войны на выручку от пушнины, добытой Притыкиным, была выпущена боевая эскадрилья самолетов, участвовавшая в боях за освобождение Украины, Белоруссии, Польши и закончившая войну в Берлине.

Грамоту эту дед долго хранил за иконой. А потом насмелил- ся. И написал письмо в Кремль. Немногого просил. Отправить на Сахалин, с учетом заслуг, если можно. Не решился признаться, что там, на Сахалине, трое сыновей живут. Не на иждивение, не под бок. Старость подходила. Слабела жена. Хотелось неподалеку от ребят устроиться. Просьбу уважили. Сослали в Трудовое. Когда переехал, написал сыновьям. Ни один не объявился. Даже на похороны матери.

«Видно, жены умные попались. Не дали ребятам жизнь испортить. Похороны что? Один день. А потом — годы мук… Зачем я их беспокоил? Все прошло. Теперь уж они твердо на ногах стоят. Не будут мучиться. Все ж грамотному легче. Может, в начальство выйдут», — вздыхал старик.

В прошлом году — это ж сколько прожили в Трудовом? — объявили Притыкиным, что они — свободные люди. Наказание отбыто. Могут уехать на родину. К кому? Кто ждет? Кому нужны? Пелагея неделю нерпушкой ревела. С горя померла. Не иначе. А старику-одиночке какая разница, где помереть? Он везде чужой людям. Хоть в Сибири иль в Трудовом. Тайга его домом стала. Седой старухой тихо, преданно сторожит его. Следом волочится всюду. Кому он нужен теперь, детям? Видно, послушались его — забыли. Схоронили в памяти. Внукам? Они не знают его. А в неизвестном, как в страшной сказке, нет нужды.

Хотел вот Дуську пригреть. Да Тимоха отсоветовал. А Дарью — самому жутко подумать. Осмеет. Изругает. Да и что он с нею станет делать? Она ж ровня старшему сыну. А вдруг вздумают ребята приехать и увидят Дарью? Они ж на смех поднимут. Скажут, с ума спятил. Женился на молодой! Разве они поймут, что такое одиночество? А ведь оно убивает сильнее голода, болезни и презрения. Но не знавшим такого — не понять.

Тимофей со временем привык к старику. Усвоил его привычки, признал старшинство. И все реже спорил с Николаем Федоровичем.

Случалось, за целый день успевали перекинуться несколькими скупыми фразами. Зато вечером Тимка бывал вознагражден.

Однажды спросил Притыкина, как тот стал охотником. И дед, улыбнувшись, грустно рассказал:

— От голоду им сделался. Детву, семью харчить надо было. А чем? Магазинов нет. Сослали в глухомань. Вокруг тайга. А я в ей ни шиша не смыслил. Много нас там кинули. Без крыши, без хлеба. Живите, мол. Коль выживете — ваше счастье, а нет — властям меньше мороки… Ну, так-то день, другой. А там — дети есть запросили. О себе и Пелагее молчу, — махнул рукой старик и, немного погодя, продолжил: — Я ружья отродясь в руках не держал. Не знал, из чего оно стреляет. Ну и не думал о том. А тут старший мой мальчонка, слышу, кричит: «Папка! Помоги! Глянь, чего я поймал!» Оказалось, зайца обхитрил, пострел. Здоровущего. Навроде петли смастерил. И словил. Голод смекалку разбудил. Ну, люди и кинулись в тайгу. Кто с чем. Не всем повезло. Но к вечеру никто голодным брюхом не маялся. А на другой день слепил я кое-как шалаш для своих. Все ж не под открытым небом. Оно хоть и не крыша, едина видимость, а на душе теплее. Покуда мы с мужиками выбирали места для домов, мои ребята всю тайгу окрест опетляли да ловушками начинили. Простыми. Без хитростей. И повезло. К обеду куропаток, соек приволокли.