Каково бы ни было этимологическое образование слова торэ, важно заметить, что оно было именем неписаных обычаев, имевших для татар силу и обязательность закона в делах государственного свойства, как, например, в преемственности власти, и в бытовых отношениях частных лиц, например в судебных тяжбах. Будучи противополагаема своду писанных мусульманских законов, шариату, старо-тюркская торэ именно уважалась лишь дотоле, пока еще жив и силен был дух татарского населения Крымского ханства, и поневоле все вытеснялась шариатом, от усиленного влияния соприкосновения крымцев со стамбульцами со времени утверждения турецкого верховенства над ханством.

При отсутствии признанного кодекса законов, определявшего правовые отношения в границах владычества династии Гераев, мы можем составить себе понятие об этих отношениях лишь по отрывочным указаниям, которые встречаются на этот счет у турецко-татарских историков и иных писателей, и притом по указаниям, относящимся к разным эпохам. По ним же мы можем иногда судить, как изменялось значение тех основоположений, которые прежде имели силу законов, но по обстоятельствам утратили ее.

Возьмем хоть, например, вышеприведенное исконное правило чингизидской тӧрэ относительно прав старшинства членов царствующей династии в порядке преемства власти и во взаимной между ними иерархической субординации. История ханства представляет целый ряд самых вопиющих нарушений этого правила, проистекавших от разных причин – иногда от деспотического упрямства султанов, нередко от строптивой необузданности самого татарского населения, особенно привилегированной части его, беков и мурз, но чаще всего от взаимного соперничества и происков самих же членов Герайского дома, а также от интриг и козней турецких вельмож, близко стоявших к кормилу правления в Оттоманской Порте. Любопытные рассуждения по этому вопросу находим у турецко-татарского историка Мухаммед-Герая, который любит время от времени перемежать свое повествование общими философскими размышлениями. А как этот человек сам был природный крымец, да еще из ханской фамилии, и в то же время провел всю свою жизнь в Турции, то его суждения заслуживают полного внимания, так как они основывались у него на знании быта и жизни своего отечественного Крыма и на наблюдениях над тем, что творилось в Оттоманской Державе. Будучи благочестивым мусульманином, Мухамед-Герай одинаково скорбит и о падении Азова под ударом русских, и о покушении венецианцев на Морею, ибо и в том и другом случае гяуры одолевали правоверных. Отсюда его политические рассуждения прежде всего относятся к Оттоманской Порте, а потом уже касаются и Крымского ханства; его патриотизм сперва вообще турецко-мусульманский, а потом уже и специально крымско-татарский.

Рассказав об осаде и сдаче Азова русским и изобразив, как русский царь Петр I отовсюду стянул к себе всех проклятников, хитрых на всякое лиходейство, располагая при этом несметными денежными средствами, Мухаммед-Герай говорит: «Прискорбно нам описывать эти бедственные обстоятельства; но что же делать, коли весь наш век в этом прошел; поневоле надо продолжать писать»[870]. Затем, поведя речь о причинах бед и несчастий, приключившихся Высокой Державе, он находит три причины, состоящие в тесной связи между собою. Одна из них заключается, по его мнению, в ненормальности отношений Порты к Крымским ханам и в проистекающей отсюда ложности положения последних в делах внутреннего управления и в вопросах международной политики.

«Третья причина, – говорит он, – вот какая. Возьмут привезут одного султана из ханских царевичей и с почетом и уважением делают ханом в Крыму. Становящийся ханом султан с тогдашним великим визирем заключают договор, по которому они обязываются употреблять всевозможные старания, чтобы помогать друг другу в войне. Дав это слово, ставший ханом счастливец отправляется в свои крымские владения. Удастся ли, не удастся ли ему достигнуть Крыма, а уж он заботится о походных приготовлениях. Но когда буйные и безрассудные из обитателей Крымского государства захотят двинуться, а хан не изъявит на это своего согласия, то как только он попытается которых-нибудь из них взять в руки и подчинить своей власти, остальные дураки соберутся на сходку и составят представление, которое и отправят с одним или двумя негодяями к Двери Счастья. Конечный смысл этого представления очень скверный: “Мы, мол, не желаем этого хана”. Напишут также одну, две кляузы. А нежеланный хан, чтобы выслужиться пред домом Османским, требует отборного войска: все хочется дело исполнить в совершенстве; а потому другой вины его не бывает, как только разве когда он скажет, что с какими-нибудь птичниками да рабочими ничего нельзя сделать путного. Сей ничтожный раб[871] несколько раз находился между ними и все видел своими собственными глазами. Дело в том, что в Высоком Пороге эти представления принимают без разбора, не исследуя ни главного, ни частностей; а потом сейчас же шлют капыджи-баши с ферманом и отрешают хана в отставку. А того не знают, что ведь ханы тоже из древнего царского рода; что они также тень Божия; что отставка им горше смерти, по изречению: “Ссылка все равно что казнь”; что, по священному закону мухаммедову, царям отставку давать не так легко: надо, чтобы они были нечестивцы. Их вздохи и стоны отмстятся нам. Вот если кто из них поступает против священного закона и творит притеснения или вводит новшества, то мы должны им противодействовать; отрешение же хана по словам каких-нибудь мятежников татарских есть чистое бесславие. Да и визирь, который заключает условие с отставным ханом, также не вечно остается на своем месте. Поступит на его место другой, и тотчас же действует по представлению и словам негодной толпы: невинного падишаха свергают с трона его; не давая ему высказать своего объяснения, попирают честь его наравне с землей и ссылают на остров Родос. Справедливо ли это? Отставленный и не знает, за что с ним так поступают: разве за ревностную службу османам? “Посмотрим, как-то станет действовать посаженный на наше место”, думает отставной хан, сидя и наблюдая в углу уединения. А тут, в Порте, между тем привезут какого-нибудь несчастного и с почетом и помпой делают в Крыму ханом. «Ступай, – говорят ему, отправляя его в свои владения, – и не будь подобен прежнему хану: будь тщателен насчет военной готовности и помогай в первом же походе”. Как только он отправится в Крым, то уж дорогой задумывается над поступками человеческими и узнает, какому бедствию подвержен он, да только уже все тщетно. Требовать отборного войска во время похода он боится: если обратится к бекам и мурзам и скажет сердитым тоном: “Разве я не падишах вам?! Такое-то количество войска должно со мною отправляться в поход!”, так они и вовсе слушать не станут. А коли скажет: “Я насильно возьму, послужу вере и Державе”, то они возненавидят его и обратятся к прежнему хану. Таким образом, делать нечего: становящиеся ханами, по необходимости, забывая свой долг служения дому Османскому, предаются изысканию средств против собственной немочи. Из боязни за собственное благополучие они не решаются поступать вопреки нраву беков и мурз, даже и виду в этом не показывают. Снискиваемые ими деньги и благосостояние отдают им; живя под сенью их охраны и мороча пустые головы татарских народцев, тоже носят ханское звание: да и как иначе возможно быть самостоятельным падишахом? Короче, когда со стороны османлы последует приглашение на войну, хан, кое-как выпрашивая у беков, отряжал скольких-нибудь в роде птичников, т. е. поденьщиков и рабочих. Если тысячи три человек было, то, боясь османлы, доносил, что послано тридцать тысяч человек отборного войска. Да и большинство тех-то вовсе были не татары, а кто домашки, т. е. от рабов родившиеся рабы; кто разбойники, которые, совершив преступление, бежали из владений оттоманских, пришли в Крым и переоделись татарами; кто черкесы, кто русские и молдаване. Среди подобного разновидного сброда много ли таких, которые видели сражение?! Не найдется и одного из тысячи. Что можно поделать с таким войском, которое ни на что не способно, кроме бегства с поля битвы и грабительства?! А будь-ка не так, как изъяснено выше – не будь Крымские ханы отрешаемы по представлению их (жителей Крыма), а управляй-ка хан самостоятельно, а будь-ка беки и мурзы взяты в руки?! Можно же было сорок тысяч татарского войска оставлять для охраны Крыма, да сорок тысяч выводить частью из Крыма, частью из Аккермана и Ногая, в продолжение года или двух годов зимовать в окрестностях Белграда и Темешвара, делая набеги на гяурские владения, грабя и сжигая города и деревни их, так что не только немец, но даже так называемый у них папа римский, и тот, как утверждают, с перепуга бросил отечество! Так было во время похода султана Сулеймана I, победителя немцев. Таковы были деяния Селим-Герая…» и т. д.[872].