4

Солдаты и санитары укладывали раненых на разбитые телеги и арбы, подогнанные прямо к дверям госпиталя. Крики боли потревоженных людей, отборная ругань, воинские команды и хлопанье бичей возниц сбивались, как масло из сливок, в густую какофонию.

Грузиться обозу помогали Вернигора и Даниил.

Вернигора поставил увесистую корзину на арбу и подошел к Даше, которая стояла тут же с записной книжкой в руках, наморщила лоб, вписывала в нее карандашом какие-то цифры, иногда поглядывая на обоз.

– Дарья Васильевна, дозвольте поговорить, – попросил ее Емельян.

– Емельян Леонтьевич, право, недосуг сейчас. Вы же видите, что тут творится!

– Вы ведь уезжаете, поэтому я очень хотел бы кое-что сказать вам прямо сейчас. Уважьте, пожалуйста, мою просьбу.

– Хорошо, давайте вот сюда отойдем.

Вернигора и Даша остановились под облетевшей акацией.

Вернигора повернулся и вдруг взял девушку за руки.

– Дарья Васильевна! Нет моей мочи! – горячо начал он. – Я казак, а вы дворянской крови! Только это мне все едино! Полюбил я вас! Может ли что промеж нас быть? Вы уж скажите, что об этом думаете.

Даша подняла глаза на Вернигору. Тот все понял и вспыхнул от радости.

– Емельян Леонтьевич, может. Только все это после, – сказала девушка.

У обоза Даниил опустил голову. Слов он не слышал, но их и не нужно было слышать.

За спиной у него возник Чиж и хлопнул по плечу.

– Данила Батькович, собирайся, дело делать будем! – сказал он и позвал Вернигору: – Омелька!

Тот повернул к нему голову. Глаза его светились от счастья.

Биля сидел на топчане, сколоченном из грубых досок и покрытом тюфяком, из которого во все стороны лезла черная солома. Похожая на блин подушка, столик с кружкой воды – вот и все, что здесь было. Есаул держал в руках кольцо, когда-то снятое его сыном с руки убитого черкеса.

Открылось зарешеченное окошко на двери. В нем мелькнуло сочувственное лицо часового. Окошко тут же хлопнуло, но Биля все так же неподвижно сидел, погруженный в свои мысли.

Часовой вздохнул, поправил ружье на плече и начал прогуливаться вдоль короткого коридора, который вел отсюда прямо на улицу. Солнечный день разрисовал две низкие ступени под аркой двери, за которой синело небо. Солдат немного подумал и пошел на улицу.

У входа в квадратный дворик скучал, присев на небольшую скамеечку, еще один караульный. Его напарник вышел из коридора гауптвахты и поднял голову к небу, чтобы посмотреть, где солнце и который примерно час.

После этого он уже собирался вернуться в свое подземелье, но тут его товарищ, примостившийся на скамейке, проговорил:

– Хороший человек, а пропадет ни за что!

– Известно. С ним там был наш командир капитан Часовников Павел Степанович. Он видел, как этот казак того фуражира застрелил. Его, значит, расспросили, что и как, да отпустили. Мы этих пластунов довольно хорошо знаем. Это даже удивительно, какие они воины. Давеча собачка английская ни за что пострадала. Вечер уже стоял, а она шагах эдак в ста высунулась на ничьей земле, так один пластун навскидку и вдарил, думал, неприятель там. Так она и покатилась.

– Так они беспрестанно с черкесом дерутся. Как же им не насобачиться-то!

Через невысокую глинобитную стену дворика перемахнули один за другим Чиж, Вернигора и Кравченко.

Часовые взялись за оружие.

– Здорово дневали, земляки! – сказал им Чиж.

– Земляк, избил всех в один синяк.

– Никак виделись мы прежде?

– Было дело.

– А раз виделись, то дело у нас до вас самое срочное.

– Делов-то пуды, а она туды. – Часовой показал пальцем на небо, намекая на смерть.

– Эдак мы до завтра балагурить будем, – вступил в беседу Кравченко. – Братцы, есаул наш Григорий Яковлевич Биля сидит у вас тут. Отдайте его нам!

– Ну, ты сказал, дядя! Каким это манером отдать? У нас служба!

– Константин, хороший человек пропадет, который за доброе дело встал, – неуверенно проговорил часовой из коридора.

– Константин!.. – передразнил его второй. – Как мы его отдадим, Михайло? А сами потом что? С бубновым тузом по Владимирке?

– Дело у нас такое выходит, Константин, что никак мы без Григория Яковлевича уйти не можем, – проникновенно заметил Чиж.

Михайло флегматично вынул из кармана шинели кисет и короткую обкуренную трубочку, начал закладывать в нее табак.

– Вот что, хохлы! Вы нас вяжите да побейте самую малость. А мы вас не выдадим, скажем, налетел незнамо кто, – проговорил он и спросил напарника: – Так, что ли, Константин?

– Это нам подходяще, – заявил Кравченко.

– Подходяще им! Тоже ведь горячих схватить можно, – заметил Константин.

– Нам, дядя, уже и правда некогда совсем, – сказал Чиж и аккуратно забрал у него ружье.

Вернигора молча достал из кармана веревку.

Через пять минут Биля с удивлением посмотрел на Кравченко, вошедшего к нему в камеру.

– Вставай, Григорий Яковлевич, времени у нас нема совсем! – сказал тот, быстро осмотревшись.

– Ты каким же манером здесь оказался? – спросил Биля, вставая с топчана.

– Тем манером, что приказано нам тебя из заточения вынуть, а потом всем нам из Севастополя ноги уносить.

– Это от кого же такие приказания?

– От полковника Кухаренко.

– Беглым стать? – спросил Биля и сел обратно на топчан.

– Григорий Яковлевич, ежели тебе очень помереть хочется, то это ты завсегда можешь сделать! – заявил Кравченко. – Кухаренко обещал порадеть за тебя. В тюрьму, это не из нее. Вертайся потом в свое удовольствие на суд праведный. Сейчас порешат тебя по закону военного времени, нимало ни в чем не разобравшись!

В это же самое время Вернигора сидел на Константине и связывал ему руки за спиной.

– Тише, леший, задушишь! – проговорил тот.

Михайло с горящей трубкой в зубах стоял перед Чижом.

Тот размахнулся, слегка ударил его в ухо и спросил:

– Хорошо ли?

– Ох, ну и глупый ты человек! Ухо, оно что, никакого виду! Ты мне вдарь в глаз! Трубочку подержи мою только.

Чиж взял трубку, посмотрел на огонек.

– Ты уж прости меня, Михайло, – сказал он и размахнулся.

Биля и Кравченко, вышедшие во дворик, увидели только, как в воздух поднялись ноги Михайлы, а сам он упал навзничь и остался неподвижен. Чиж наклонился. На глазу у Михайлы напухал огромный синяк.

– Ну вот, теперь в аккурат! Счастливо оставаться! – сказал Чиж.