Он снова уставился на языки пламени в костре. А я почувствовал, что по спине у меня пробежали мурашки. Как и всякий раз — когда перегородка между мирами истончалась и духи мертвых вплотную подступали к живым.

И я снова подумал: странный он человек, этот Воронья Кость. Может, пару часов назад он и казался обычным девятилетним ребенком… Сейчас же я готов был поклясться, что разговариваю с древним и умудренным старцем.

Поутру мы обнаружили Тирфинга мертвым. Он так и остался сидеть, завернувшись в обледеневший плащ, возле темного пятна кострища. Лицо Тирфинга выглядело куском белого мрамора, ресницы смерзлись и превратились в серебристую бахрому.

— Счастливчик, — промолвил своим тихим певучим голосом Олав.

Люди вокруг недовольно нахмурились — слишком уж незавидная, с их точки зрения, участь выпала пришлому нурману. Хег даже потянулся, словно намереваясь отвесить затрещину мальчишке, но потом передумал. Бывший тралл еще не успел свыкнуться со своей вновь обретенной свободой и зачастую вел себя как раб.

Мартин поднялся со своего места (там, где он сидел, тоже остался темный кусок земли с замерзшими березовыми полешками) и принялся расталкивать полусонных спутников. Те выглядели вялыми, двигались медленно, словно под водой. Тогда к делу подключился Торкель. С помощью злобных проклятий и щедрых оплеух ему удалось растормошить людей и вернуть их в наш мир. По правде говоря, он выглядел не слишком гостеприимно — этот самый наш мир. Больше всего он напоминал ту первозданную вселенную, которую асы сотворили из тела Имира. Серое, загнутое по краям небо плавно переходило в бесконечную заснеженную равнину — ну чем не внутренности черепа инеистого великана?

У нас осталась всего одна лошадка. Несчастное животное стояло, понурив голову, тело сотрясала крупная дрожь. Его впрягли в телегу, и Мартин велел нам занимать свои места.

— Нечего им бездельничать, — подал голос Друмба. — Лошадь сама не вытянет такой груз. Пусть вылезают и толкают телегу сзади.

Пришлось тащиться в конце обоза. Онемевшее от холода тело плохо слушалось, каждый шаг отдавался вспышкой боли в моей бедной голове. Встречный ветер нес с собой мелкую снежную крупу, которая беспощадно секла щеки, набивалась в глаза и нос. Я сначала даже не расслышал, что Воронья Кость обращается ко мне.

— Что бы ни случилось, — говорил мальчик, глядя на меня снизу вверх, — не пугайся. Я вчера увидел на дереве сороку. Чуть позже к ней присоединился большой ворон. Они сидели вместе и наблюдали за нами. Затем ворон согнал сороку, и они вместе улетели.

Ворон — сорока? Слова Олава доносились будто издалека, и я никак не мог взять в толк, о чем он толкует. Парень, похоже, совсем помешался на проклятых птицах. А может, просто сошел с ума…

Наверное, мысли эти отразились на моем лице. Потому что Олав улыбнулся — губы потрескались, отчего рот выглядел кроваво-красной щелью на узком, бледном личике — и снизошел до объяснений:

— Сорока — это птица Хель, тоже наполовину белая, наполовину черная. Она олицетворяет погибельную, разрушительную красоту. Ну, с вороном все ясно — он принадлежит Одину. Отсюда и смысл послания: сегодня Один вмешается и помешает Хель забрать нас с собой.

— Ну, что ж, — пробормотал я сквозь клацающие зубы, — по крайней мере соломенная смерть[4] нам не грозит.

— Если Норнам будет угодно, — ответил Олав, — нам вообще не придется думать о смерти.

Я смотрел, как Торкель возится с постромками, пытаясь прикрепить их к хомуту. Он почти преуспел в этом занятии, когда воздух разорвал пронзительный, вибрирующий вопль.

Друмбе повезло: он зачем-то обернулся, и стрела, нацеленная ему меж лопаток, угодила в плечо.

Следующую стрелу поймал Торкель, который по-прежнему стоял возле лошади с упряжью в руках. От удара он пошатнулся, но остался стоять на ногах, только еще больше разозлился.

Всадники возникли из заснеженной пустыни, подобно призракам. Они сами и лошади были облачены в белые балахоны, что делало их невидимыми во время пурги. К тому же снежный покров приглушал стук копыт. Так что мы самым постыдным образом прозевали их появление и очнулись уже под градом стрел. Всадники разделились на две группы и с обеих сторон обогнули березовую рощицу, у которой мы остановились на ночевку. И вот теперь они галопом неслись на наш крохотный лагерь, не оставляя нам никакой надежды.

Я увидел, как Хег с криком бросился наутек и мгновенно затерялся в снежной пелене. Зато Торкель остался стоять на месте и заработал еще одну стрелу. На сей раз она вонзилась прямо в грудь и отбросила его на несколько шагов. Падая, Торкель выпустил постромки. Насмерть перепуганная лошадка пятилась и пыталась встать на дыбы.

Они были молчаливыми, эти всадники. Молчаливыми и очень быстрыми. Проворные, словно кошки, они нарезали вокруг нас бесконечные круги и безостановочно сыпали стрелами. Снег, подобно жидкой овсянке, летел из-под копыт их лошадей.

Торкель с рычанием выхватил меч. Смотри-ка, оказывается, он еще жив! Как выяснилось, обледенелая шкура, в которую он кутался, защищала не хуже боевых доспехов. Весь утыканный стрелами, он, тем не менее, поворачивался во все стороны, устрашающе вращая мечом. Со стороны это походило на дикую пляску спятившего ежа. Рядом заходился в крике раненый Друмба. Но вот еще одна стрела пронзила его грудь и на добрый дюйм вышла из спины. Друмба захлебнулся воплем и упал, поливая снег кровью.

Внезапно кто-то дернул меня за полу плаща. Я опустил взгляд и увидел, что Олав сидит на корточках. Он что-то говорил мне, но я ничего не мог разобрать. Вой ветра, отчаянное ржание перепуганной лошади и крики сражавшихся заглушали его слова. Мальчишка напомнил мне выброшенную на берег рыбу, которая беззвучно открывает и закрывает рот.

Из снежного вихря возникла какая-то фигура, она налетела на меня и шарахнулась в сторону. Я успел разглядеть лишь беззубый рот, разверстый в крике. Опять этот чертов монах!

Протянув руку, я попытался сграбастать его за рясу. Под руку мне попалась одна из его котомок, и я вцепился в нее мертвой хваткой. Раздался вопль, и в ту же секунду Мартин что было силы лягнул меня. Резкая боль обожгла мою лодыжку, я поскользнулся и опрокинулся на спину. Над головой у меня пролетел некий предмет, который на поверку оказался тяжелым кожаным башмаком. Я лежал, сжимая в руке дурацкую котомку, и злился оттого, что этот проклятый Мартин снова — в который уж раз! — сбежал.

Лошадка наша от страха совсем взбесилась. Она взбрыкивала и становилась на дыбы, пытаясь освободиться от упряжи и умчаться подальше от этого жуткого места. В результате ее усилий телега опасно накренилась, затем и вовсе опрокинулась. Постромки лопнули, и обезумевшее животное рванулось прочь.

Краем глаза я заметил, что Воронья Кость опустился на колени и стал лихорадочно копать снег. Я продолжал лежать, прислушиваясь к волнам боли, которые поднимались от ушибленной ноги прямо к моей бедной голове.