несколько месяцев, что жила в Константинополе, прежде чем ее увезли в Венецию. Так, на новообретенном лингва франка, они и общаются, старая и молодая.

Я узнаю самые невероятные вещи, приключения, о каких можно разве что прочесть в романе или услышать в песне, хотя не думаю, что девушка все это выдумала. Где-то в глубине непременно должно быть зерно истины, из которого затем произрастают ростки самых баснословных форм, кажущиеся мне удивительными лишь потому, что порождены ее необычным взглядом на мир, на нас. Край, где она родилась, вероятно, совсем не похож на Венецию. Она утверждает, что спустилась со склона самой высокой горы на земле, чья вершина покрыта вечными снегами, той самой, куда причалил на своем ковчеге пророк Ной. Помнится, я однажды читал, что эта огромная гора, называемая Кавказом, ограничивает на востоке Великое море. И вот теперь оттуда является Катерина. А ведь Тана в самом деле, и об этом известно каждому, расположена бог знает где, в самой северной, самой дальней части этого моря, месяцах в трех плавания от Венеции.

Но дальше она начинает рассказывать такие странности, что дивится даже Бенвеньюда: мол, ее отец был князем-воином и погиб в бою; она по его примеру тоже решила стать воительницей, для чего переоделась мужчиной, вооружившись мечом и луком; ей хотелось жить с отцом и даже возлечь с ним, но франки схватили ее и отобрали золотое покрывало; затем рыжий великан, бывший также и колдуном, но добрым, унес ее прочь в чреве деревянного чудища, научив колдовству перемещения из одного места в другое, и по его волшебству она оказалась в городе с золотыми куполами вместе со своей новой сестрой Марией, которая заботилась о ней, кормила супом, поила вином и делала приятно, пока наконец хозяин Якомо не увез их снова на деревянном чудище в этот город на воде, где ее силой разлучили с Марией, заперли одну в мрачном дворце, а злой человек, укравший Марию, раздел ее донага и трогал, и теперь она, рыдая, умоляет Бенвеньюду любой ценой позволить ей отыскать Марию.

Бенвеньюда пытается утешить девушку: берет за руки, прижимает ее голову к груди, потом, развязав чепец и распустив волосы, принимается поглаживать их, нашептывая что-то вроде колыбельной или какой другой песни на их языке, мне непонятном; и эти волосы, по которым скользит рука Бенвеньюды, кажутся мне бесконечно более прекрасными и сияющими, чем чистейшее золото, что плавится в кузне. Катерина, склонив голову, потихоньку умолкает. Старая мастерица провожает ее наверх и уходит, только убедившись, что та уснула. Потом спускается, сурово глядя на меня, но понимает, что я тайком их подслушивал, а значит, ничего мне передавать уже не нужно.

Дела постепенно идут на лад. У парчи, которую мы производим, такой непривычный, исключительный рисунок, что по Венеции начинают ползти слухи об открывшейся на задворках Кастелло небольшой мастерской, где делают самые невероятные вещи. Я нанимаю еще одного юношу-золотобита и еще одну путелу из Местре, чтобы прясть и ткать. Спит она с Катериной: девушке лучше бы не оставаться надолго одной, не то снова одолеют дурные мысли или воспоминания о тех чудесах; похоже, это работает, поскольку Катерина стала немного спокойнее, хотя улыбки ее я так и не видел, да и говорила она с тех пор только с Бенвеньюдой, а на меня даже глаз не поднимала. Сам я тоже чуточку успокаиваюсь: настолько, что разрешаю жене, соскучившейся по нашему сыну Бастиану, отправиться на материк, возможно, в тайной надежде, что это поспособствует восстановлению наших отношений, загладив проступки и злодеяния, которые он, вероятно, справедливо мне приписывает.

Заработанные деньги я храню наличными в запертом на ключ сундуке на втором этаже, поскольку банкам, зная их слишком хорошо и слишком близко, более не доверяю; а кроме того, мало-помалу начинаю отдавать некий отягощающий мою совесть долг. Там же, в сундуке, лежат и все векселя прошедших лет, расписки от былых должников, и облигации государственных займов, которые я прикупил: никогда не знаешь, может, однажды и они пригодятся. Дела и в самом деле шли бы неплохо, кабы не темная сторона этой истории: подпольная работа, которой я тайком, в праздники или чаще по ночам, занимаюсь в кузне, грязная работа фальшивомонетчика на жалованье у достопочтенного сенатора с безупречной репутацией, Иеронимо Бадоера. Через узкую дверь, выходящую на канал, я уже не раз сгружал тяжелые мешки в лодку все более осмотрительного Дзуането, который затем ускользал под покровом темноты, проникая потайным ходом в Арсенал: очевидно, стража была с Иеронимо и местоблюстителем Арсенала в сговоре. В прошлый раз он вручил мне мешок монет из настоящего серебра, которые я замуровал в стенной нише. Это бремя – единственное, что омрачает мою жизнь. Ах, если бы только я мог снова обрести свободу…

* * *

Жирный вторник. В этом году карнавал был еще более пышным: вероятно, виной тому затянувшееся возбуждение из-за свадьбы юного Фоскари, словно весь город решил непрерывно веселиться и кутить, спуская свои богатства на всеобщую оргию без конца и края, долженствующую помочь людям забыть о страхе будущего, о войне, стоящей у самых дверей, о грозящих финансовых катастрофах и тысячах других опасностей, по всей видимости нависших над Республикой. Но хотя бы наша мастерская отработала выше всяких похвал и теперь на несколько дней закрывается, даже путела из Местре уже уехала к семье.

Кьяра так и не вернулась из Фриули. После нескольких месяцев молчания, в течение которых я даже не пытался ее искать, она написала мне письмо, точнее, не написала, а продиктовала писцу, и только в конце собственноручно, угловатым почерком подписала: Киара. Слишком часто я бросал и предавал ее, обманывая ложными надеждами, а после разочаровывал, погружая в бездну нищеты и позора. В итоге, как она узнала, я тайно продал все ее самые ценные украшения, а ей сказал, будто они в ломбарде у моего приятеля-еврея в Местре и я вскорости их выкуплю; я также растратил ее приданое, чтобы расплатиться с долгами; и, раз уж я поступил так с ней, благородной дамой знатного рода, отныне она предпочитает оставаться рядом с единственным сохранившимся у нее сокровищем, своим любимым сыном Бастианом. Так, разумеется, и продиктовала: своим, не нашим.

Я ответил ей тотчас же, честно, без капли притворства, ведь в нашем возрасте незачем притворяться любящим, если любви никогда и не было. Всего несколько фраз, в которых я признаю справедливость всего, в чем она меня обвиняет, и умоляю только об одном: о прощении. Ниже добавляю новости из мастерской и прошу