Преодолев нерешительность, я все же позвал его, и в тот самый миг он повернулся ко мне с прижатой к губам ладонью.

— Не надо спешить, молодой человек, — сказал он ласково. — В жизни полно видений. Что будет, если мы станем каждое окликать?

— Да, но… — только и успел промычать я, как он снова меня остановил:

— Я затылком почувствовал ваше волнение и сразу понял, что вы обознались. Вот и успокойтесь, ничего страшного.

Голову бы я отдал на отсечение, если со мной говорил не ГМ. Однако это был как раз тот случай, когда правильнее не верить своим глазам. Чертовщину я считал дурным театром, общение с покойниками не входило в мои планы. Уверенность ГМ в том, что это не он, передалась мне, и я действительно успокоился.

— Григорий Михайлович, — все же сказал я. — То есть вы хотите сказать, что вы не профессор Гринин?

— Ничуть. Как же я могу быть им, когда он умер?

— Но вам-то, в таком случае, откуда это известно? — почти вскричал я, чувствуя, что покойник пытается увильнуть.

— Ну, это просто. Не впадайте вы в мистику. Я хоть и назвал вас молодым человеком, но вы, простите, не так уж молоды. А ищете учителя, профессора, при этом мнетесь. Легко предположить, что профессор ваш давно прогуливается по тому свету. Разве не так?

Я засмеялся. ГМ тоже не слишком жаловал мистику, а также студентов, которые напирали на интуицию и вдохновение. Однажды сказал, что умный человек никогда не спутает, однако никогда и не противопоставит божий дар и яичницу, ибо всякое сравнение от рожденья страдает приблизительностью.

От него можно было получить простое объяснение всей этой чертовщины. Но я снова поспешил, в чем, кстати, всегда упрекал меня профессор, и спросил не совсем то, что хотел спросить:

— Скажите, как все эти люди оказались здесь?

На этот раз засмеялся мой визави.

— Как же мне отвечать за всех… Да вас, видимо, не это и интересует. Вы хотите понять, как, собственно, вы оказались здесь?

Это было так. Но о себе глупо спрашивать. Разве что доктора или духовника.

— Когда мы чувствуем себя не в своей воле, — продолжал между тем ГМ или человек, как две капли воды похожий на него, — все бремя ответственности переносится на провидение. Это не совсем честно. Потому что и воля, и провидение, они одинаково противостоят случаю, и между ними в этом смысле нет противоречия.

— Вы имеете в виду, что все мы здесь оказались не случайно?

— Ну, это как пить дать. Тут как раз совсем необязательно быть провидцем. Разве у вас никогда не было мысли о побеге? Это не вопрос, а всего лишь тест на правдивость. Все когда-нибудь опаздывали, всем снились кошмары, все хоть раз, да хотели сбежать. Ну а мечты сбываются. Случается, правда, что в несколько причудливых формах. Так ведь и поэт не знает, во что превратится, говоря возвышенно, посетивший его звук. А он, казалось бы, работает без посредников.

— Вы почти повторяете то, что говорил минуту назад ваш собеседник, — сказал я, чувствуя, что поневоле вхожу в роль ершистого и приметливого на противоречия студента.

— Он к старости стал слишком болтливым, — резко ответил ГМ.

— Тем не менее, вы с ним спорили.

Профессор посмотрел на меня такими глазами, как будто после долгого пути мы присели с ним у реки и взгляд от непосильной усталости, без всякой мысли, остановился на текучей воде. Передо мной живо возникла и вся картина. Гроза идет на солнечный день, ивы переливаются ртутными струями, а наши плечи напряглись и ждут набегающей тени.

— Мы все в некотором роде присвоили себе права, о которых не имеем ни малейшего понятия, — проговорил наконец ГМ, не столько отвечая мне, сколько рассуждая с самим собой. — От этого и вечная неуверенность. Не в области интеллектуальной, конечно, здесь мы, по большей части, тупы и поэтому наглы. Это можно бы назвать комплексом самозванства: самозванцы преувеличенно большое значение придают словам, те постоянно мимикрируют и так далее. Целый век мы только и делали, что переодевались. Когда несколько поколений выросло на самозванстве, и дураку ничего не стоит попасть в точку.

— С Антиповым… Ну… Он был прав? — осторожно спросил я.

Профессор посмотрел на меня так, как будто видел впервые, и, во всяком случае, не было в этом взгляде и намека на прежнюю доброжелательность. В аистиных глазах тоже есть злой кристаллик, если заглянуть в них случайно и непредвзято, то есть не иметь в виду, что эта птица существует лишь для того, чтобы приносить нам детей.

Когда человек разговаривает с самим собой, он вправе начинать с любого места, не растолковывая значения слов и опуская подсобные аргументы. Так, видимо, произошло и сейчас. Я не понял ни кто такие «мы», ни какие права «мы-они» себе присвоили. Добро бы речь шла о нарушении процедуры выборов или о приватизации, но в этом повинны всегда «они», принципиально «они». Тоже не бог весть какая определенность, держится только благодаря нервному осуждению большинства. Но общность «мы» тем более сомнительна, профессор не раз говорил, что это первый признак слабости любого дискурса: стоит вынуть из него местоимение «мы», то есть спросить, кто имеется в виду, как оно тут же рассыплется. «Мы» в студенческих рефератах, непременно, вызывало его ядовитое замечание: «Автор либо слишком много, либо слишком мало берет на себя». Меня подмывало сейчас спросить в духе его же реплик: «Вы имеете в виду обитателей “Чертова логова” или, может быть, весь человеческий род? И вообще, давно вы стали резонером?»

Во всяком случае, понял я, если это и ГМ, то он сильно сдал, а скорее всего, это был действительно не он.

— Вы ищите Антипова, — вдруг сказал ГМ. — Имейте в виду — его многие ищут. Вам следует об этом подумать, и, может быть, вовсе отказаться от затеи.

— Отказаться? Почему?

— Дело в том, что он тоже ищет вас. И я боюсь, что расчет тех, кто ищет его, как раз на это.

— Простите… — меня начинало выводить из себя то, что здесь все изъясняются загадками. Мы, они… Что за демагогия? Почему не сказать прямо? — А куда исчез Антипов? Куда Антипов-то исчез? — вырвалось у меня.

— Вот именно, он — исчез, — сказал ГМ и, видя, что я намереваюсь идти за ним, добавил: — Нет-нет, нам не по пути. В этот лифт, пожалуйста.

Лифта не было, но теперь я уже думал, что это и к лучшему. Надо было взять передышку.

Куда я, собственно, рвусь?

Фигура Антипова вырастала в воображении, но смысл моего поиска становился все более неотчетливым. Вручу я ему дискету, которую у меня хотел изъять Варгафтик. И что? Конечно, преждевременное уведомление о кончине, кому же приятно? Он будет, допустим, даже благодарен. Но в таком случае, зачем он сам исчез? Я бы на его месте трубил на всех углах о своем благополучии, каждому встречному стремился предъявить себя. А вместо этого все ищут его. Но мне-то, какой прок бежать вместе с невидимой толпой?