Неужели я так и не увижу свою жену?

Над головами висели гирлянды из носков и кукольных сапожек, по стенам тянулись стенные газеты: на них фотографии то ли уличных карнавалов, то ли эпизодов из флеш-моба. Знакомые лица. Персонажи в любую секунду могли соскочить с фотографий и приняться меня щекотать. Они же, в реальную величину, сидели передо мной и выглядели удрученными.

— Эй, микса, сегодня на работу, — сказал блондин, в жестком лице которого была на этот раз вовсе не похоронная меланхолия и даже не наигранное простодушие, с которым он тряс носком перед носом кустодиевской незнакомки. Я бы сказал, что это была хреномания прораба, когда энтузиазм подчиненных дает сбои: говорить о долге еще неприлично и надо прилагать небывалые усилия, чтобы вдохновенная идея не сквасилась раньше времени.

— Я не микса, я штучка, — вяло ответила Тина, и все почему-то захохотали.

— Ты — бастард! — резко сказал парень.

— Там дождь, — капризно пожаловалась Тина. — Мне не в чем.

Стало быть, они, со своими перформансами, работают наверху, сообразил я.

— Помнишь, про что пьеса «Утиная охота»? — спросил маленький толстяк с легкими, взъерошенными бакенбардами.

По нему видно было, что из всех шутников он здесь единственная штатная язва.

— Про погоду.

— Умница.

Я догадывался, что все это отработанные шутки, но публика снова принялась закисать от смеха.

Чай пили с рогаликами.

Прораб смотрел перед собой мрачными, белесыми глазами и жертвенно переминал во рту сухой рогалик. Ничего хорошего я не ждал. И физиология действительно отомстила: ход очередного куска не совпал с ритмом глотания, шея напряглась, глаза перестали жить, он захрипел.

— Энн! Энн! — закричала Тина и принялась бить его кулачками по спине. — Ну кто-нибудь, что вы?

— Не учи дедушку кашлять, — сказал толстяк с бакенбардами.

— Он же задохнется!

Никто, однако, не сделал ни движения. Незнакомый звук имени добавил огня и в мою неприязнь, поскольку всякий казус мы невольно связываем с представлением о чужом.

С детства: встречались такие неприродные имена, будто придуманные в минуту безделья, наобум, от скуки, чтобы было красиво. Иногда это было просто иностранное имя, которое носило в себе экзотические запахи, горячие удары кимвал или глухоту пещер, непроницаемые крики чужих войн, фонетический аналог исчезнувших украшений и бог знает что еще — упущенную, может быть, интригу, гонор чужого диалекта. На детском языке это выражалось как-то иначе, я не помню. Такие имена будоражили, одни влекли к себе, другие казались отвратительными. В имени прораба слышалось передразниванье названия уездного города русской литературы, в который мечтал поехать герой Добычина, чтобы подружиться с детьми Манилова.

Энн уже пришел в себя, неожиданно схватил запрокинутой рукой Тинино запястье, перекинул девушку через плечо и стал медленно пригибать ее к полу. Тина стояла перед ним на коленях.

— Ты пойдешь, — процедил он. — Добровольцем. С улыбкой и розой.

— Да, — сказала Тина.

Предотвратить этой сцены я не успел, но все же больно схватил Энн за руку:

— По-моему, девушке так неудобно.

Он отпустил Тинину руку, я разжал свой замок, Энн улыбнулся и произнес неожиданно честным и даже приятным голосом:

— Спасибо. Вам показалось, поверьте. У всех свои игры.

Возможно, так и было.

— Я жалею, что принесла твоему носку свою ленточку, — жалко улыбнувшись, сказала Тина.

Энн усмехнулся.

— Сигара, сэр? — спросил толстяк с бакенбардами, протягивая Энн сырную палочку.

— Отстань!

— Ты был соавтором этого флюксуса, — вскочил со стула некто длинношеий с растрепанным букетом волос на опрокинутом конусе головы. Его глаза страдальчески горели.

— Нет, это ошибка, это п… ец, твою мать! — заорал Энн.

— Я тут проследил, к какому эффекту приводит кастрация носков, — явно для спасения ситуации встрял парнишка в невероятно выпуклых очках, которые как будто подыгрывали его ироническому наиву. — Ноги пухнут, отрезаю тугие резинки. Обрезанные носки перестают расползаться и мутировать, спокойно ложатся в пары.

— Остроумно, — без особого, впрочем, вдохновения сказал кто-то.

— Сочинился новый пирожок. На ночь глядя. Прочитать? — спросила девушка с томными глазами ромашки.

— Валяй, — ответил Энн.

Лежит носок залеплен скотчем

под яркой лампой на полу,

и голос Николая сбоку:

где твой напарник, отвечай.

Энн молчал. В тишине раздался голос толстяка с бакенбардами:

— На ночь глядя надо спать.

— Как умею, — вызывающе сказала Ромашка.

Во всех них чувствовалась боязнь обнаружить реальность своего присутствия здесь и сейчас. Они не были заинтересованы в обмене присутствием и как будто боялись разбудить зверя, в том числе в себе, а потому двигались и говорили осторожно, даже ругались осторожно, чтобы не нарушить хрупкий сон. Впрочем, возмутители спокойствия, как я уже не раз убеждался, появляются всюду.

— Да харе флудить уже! Всё! Это больше не разгоняет кровь, понимаете? — с прежней страстностью и злостью заговорил лохматый. — Фигура из трех пальцев — единственный образ, который еще не вызывает в людях умственного перенапряжения. На блоге все меньше посетителей. Мы не можем соперничать с информационной эксцентрикой.

— Есть предложения? — мрачно спросил Энн.

— Есть. Экзистенциальности надо приделать ноги. Смотрели фильм «Плюс один»? Там герои ходят в разноцветных носках просто потому, что они весельчаки. Так вот, американская компания «LittleMissMatchen» продает носки тройками, так, что те никогда не совпадут по цвету. К тому же эта фишка принесет реальные деньги. Уж лучше коммерция, чем политика.

Камень был брошен в Энн, сухая судорога прошла по его лицу.

Печально, когда хобби превращается в работу. Это похоже на предательство в любви. Мне захотелось поскорее расстаться с любезной компанией.

— Не хочу мешать, — сказал я. — Подскажите, как найти Пиндоровского?

— Это просто, — сказал Энн, не скрывая облегчения. — Иван Трофимович для всех открыт. Удивительная доступность. Тина, покажешь?

Я едва расслышал, пущенное мне в спину, пожелание штатной язвы:

— Приходи тихо, проси мало, уходи борзо. Культурный человек.

Мы вышли с Тиной на арену.

— Будь внимателен с Пиндоровским, — сказала она, — в его словах ни капли правды, особенно, когда он уверяет в обратном.

— Ваш Энн тоже не рубаха-парень, — заметил я.