ехавшую за*-город, снести его к Бальмонтам. Она обещала. Вернувшись же домой в 2 ч<аса> ночи обнаружила его на сундуке, где его оставила, — в аккуратном виде, с приколотым письмом, которое посылаю как вещественное доказательство. Остальное тоже вышлю, но — какая обида: я знаю, что куртка нужна, главное же, я перерыла весь сундук, чтобы найти обещанного Героя труда и, что* всего главнее — обидно, что вы не могли не обвинить меня в небрежности: не моем грехе!

Самое удивительное (хотя — пора бы привыкнуть!) что дочь, уходя утром на службу, ни слова не сказала мне о недоставленном пакете. Забыть о нем она не могла, ибо я, уезжая в Nogent[718], ей раза три настойчиво о нем сказала, и кроме того она видела как я рыла сундук, ища для вас рукописи.

Простите за невольное невежество, Господи, как немцы правы с их «treu im kleinen!»[719] Я ненавижу распущенность, которая, утверждаю вовсе не есть атрибут поэта.

Не могу глядеть в угол, где все еще лежит мой беспомощный и аккуратный пакет. Но довольно об этом, ибо потихоньку прихожу в ярость.

Вещи получите.

Сердечный привет.

                                       МЦ.

Печ. впервые. Письмо хранится в РГАЛИ (ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 97, л. 6–6 об.)

41-34. В.А. Богенгардту

                         Дорогой Всеволод,

Вот, в точности, как было дело: В-p нахамил, тот ударил, сцепились, и выбежавшие сотрудники — розняли. Никто ни побит ни спущен с лестницы не был. Поздно вечером, когда все свидетели ушли, В-p сел и написал ту заметку, как видите враную[720]. Рассказывал один из присутствовавших. Расскажите, кому интересно, но меня не называйте: будет лишний враг.

За точность рассказа — ручаюсь.

С упоением читаю Монте-Кристо.

Сердечно обнимаю всех.

                                       МЦ.

21-го июня 1934 г., пятница

Свидетели (те самые сотрудники, якобы офицера бившие) В-ром возмущены: и хамством и ложью.

— Вот как пишется «история».

И вот цена — газетам!

Печ. впервые по копии с оригинала, хранящейся в архиве составителя.

42-34. Н.А. Гайдукевич

Clamart (Seine)

10, Rue Lazare Carnot

24-го июня 1934 г.

— Наташа, — (не обращаюсь, а говорю себе вслух, проверяя звук).

Помните ту Наташу из «Записок Ковякина» Леонова?[721] (Барнаул, ребенок, смерть.) Правда — какой обаятельный образ, и чудная любовь, и чудные стихи? («Не ждал Наташи я от Вас — А ждал скорее Гришки…») Пишу Вам вслепую и ставлю (как на лошадь) — на чудо.

Катя-Катерина,

Разрисована картина.

Катя коврик вышивает,

Офицера поджидает.

— Офицерик молодой,

Проводи меня домой!

А мой домик на горе,

Два окошка во дворе.

Во*т та жизнь и та Катя, которыми бы я хотела жить и быть[722].

Моя внешность. (Это слово беру почти в кавычки.) Я ею распоряжаюсь вольно — как Шекспир материнством Леди Макбет. Когда ему нужна клятва — он заставляет ее клясться всеми ее детьми, когда ему нужно ее одиночество — он клянется ее бездетностью[723]. Всё (во мне) дело контекста (окружения, в котором). Для Надиной красоты мне нужна моя некрасота, не — литературно нужна (литературно мне ничего не нужно!) а для того, чтобы та*к любить Надю, а верней: потому что та*к люблю Надю (красавицу) и чувствую себя некрасивой — для пущей безнадежности![724] Если бы у меня был миллион и мне бы понравился Кати-Катерины «дом» — я бы сразу осознала себя нищим, т. е. любовь к вещи для меня = невозможность ее получить. Понимаете ли Вы меня? И несмотря на все доводы здравого смысла (который во мне есть), несмотря на все выигрышные данные, я в жизни — слепо и упорно — вела дело та*к, что неизменно — проигрывала, т е. вещи (души* человека) не получала — потому что слишком любила — или явно — любовалась!

А м<ожет> б<ыть> выигрывает. Наташа, тот кто хочет одного: выиграть — во что бы то ни стало и какими угодно средствами вещь — получить. Я же не только «какими угодно», но ни одного средства не допускала, сразу — от брезгливости — опускала руки: — «я в эту игру не играю». Если я когда-нибудь хотела, чтобы меня любили — я хотела 1) чтобы меня любили: без средств 2) чтобы это случилось само, т. е. не могло не случиться. Всё остальное предоставляла другим, которые и брали.

А м<ожет> б<ыть>, Наташа, я никогда не хотела чтобы меня любили (когда это начиналось, это мне мешало, меня — связывало, нельзя чтобы двое любили, лучше — я ((потому что я — лучше (люблю.)) Я хотела одного: — любить, и в этом, кажется, преуспела, ибо любила отродясь. (Сейчас перерыв — долгий, десять лет[725], кажется, если не считать моей последней жесточайшей любви: савойской собаки Подсэма (по-чешски «подьсэм» — поди сюда, так я с Чехии зову всех собак). И, озарение: взаимную любовь я переносила только с собакой.)

И возвращаясь возьмем в кавычки! — к «внешности»: в некрасивости меня с младенчества убедила мать, не гадкого утенка, а целого хорошего медведя, приняв за некрасивую девочку, писаного красавца Андрюшу, сына писаной красавицы первой жены, сравнивая с медведем — мной, ибо медведем была лет до 15-ти, и «красивой» она меня уже не застала. Кроме того, одно время носила очки и без очков чувствовала себя голой, и (от гордости!!) постоянно брилась. Словом, я всю жизнь бессознательно старалась сделать себя и внешне и внутренне хуже, чем я есть, обратно всему Парижу от 1 г<ода> до 100 л<ет> (Мистэнгетг[726]) а м<ожет> б<ыть> и обратно всему женскому миру.

Вячеслав Иванов обо мне говорил «красавица», но потому что любил античный и германский мир и узнавал их во мне[727]. В Революцию обо мне говорили: «Диана[728] с маленьким ребенком за*-руку» и в ту же Революцию,