возглас на вокзале: — «Монах ребенка украл!» — и в ту же Революцию, девчонка на улице, громко: — «Мне жалко эту маму: она страшная». — Видите?

Нравилась я («собой») только женщинам и поэтам, и здесь исключений не было[729].

А сейчас о «некрасивости» своей пишу, п<отому> ч<то> за жизнь убедилась, что любят — красивых, а меня по-настоящему: по-простому — безумному никто за всю жизнь не любил. Значит: красивой не была: была некрасивой.

Объективно: у меня (до 24 лет) были строгие черты и детские краски (золотые волосы, розовый румянец, деревенски — (а ведь это тоже — детски!) — зеленые глаза.) Теперь — да давно уже! — красок нет: ровная и явная желтизна, а губы — чуть-окрашенные — а лицо из строгого стало суровым. Женщины qui me veulent du bien[730], т. е. просто — каждая, — силой хотят меня выкрасить. Я же, смущенно и упорно: — Претит всей мне. Не могу. Закрашивать седину — то же, что закрашивать рану[731]. Я — такова. «Нравиться» я не хочу: и тогда, чистым золотом волос, не хотела, не то, что сейчас — парикмахерским:

Париж меня видел розовой,

Париж не увидит — мазаной!

(Страшная дура была: когда замечала, что начинаю «нравиться», сразу того возводила, т. е. низводила в дураки и — презирала. А м<ожет> б<ыть> и не такая дура, ибо «нравиться» — быть разложенной на составные части, анатомия, здесь же вивисекция. «Нравится, как женщина» или «не нравится, как женщина» — что* это значит? Ведь отсюда до: «нравятся брови, но не нравится подбородок» — рукой подать. Разве я — брови и подбородок??

Я никогда не была настоящей женщиной, и никогда не была настоящим ребенком (всего менее «настоящей девушкой», которой — просто — никогда не была) и никогда не буду ни настоящей пожилой, ни старой — и физически не буду, ибо у меня неукротимая (своя!) молодость тела, движений, всех жил и мышц) — и всё это потому что была настоящим человеком, а м<ожет> б<ыть> и нечеловеком, бо-ольшим чудом! (Чудо — чудище — увеличительное.)

— Устали от моих скобок?? —

______

А это письмо может упасть в Вашу большую беду (сестра)[732]. Тогда простите. Вижу Вас мысленно при ней: я росла среди туберкулезных, т.е. смертей — и знаю[733]. И голос их знаю — последний. И страшную остроту взгляда: точно ножом. И подобие улыбки, страшно робкое. И запахи их комнат. И порядок на их стеклянных санаторских столиках: пилюли, шприцы, пузырьки, точно игрушки: бирюльки. Тогда — пахло эфиром. Мать умирала (†5-го июля 1906 г.) — пахло эфиром и жасмином, который лез в окно, как человек — или нечеловек. Эфиром, жасмином и свежим сосновым тёсом — матери, для умирания, пристроили комнату: бо-ольшую, темноватую из-за жасмина, которого не догадались (а м<ожет> б<ыть> и лучше!) подстричь. Ехали из Ялты в Москву, но до Москвы не доехали, слезли на станции «Ока», в 138 верстах от Москвы — это и есть Таруса, т. е. с «Оки» еще 17 верст на лошадях.

А когда мать умерла, и ее проносили в Церковь Воскресенья (с нашей одинокой дачи — в Тарусу) — высоким берегом Оки, весь встречный пароход снял шапки точно отдал салют: пароход — кораблю: царю. Помню, что я тогда была этим жестом — счастлива. 5-го нынешнего русского июля будет

1934

—

1906

____

" " 28 — двадцать восемь лет.

_____

О себе (если это есть «себе»!) Дали 500 фр<анков> авансу, т. е. половину терма за никуда негодную и опасную для жизни квартиру. Целый месяц старались получить обратно: ничего не получили. 500 фр<анков> — почти весь мой гонорар за Белого. Полная нищета. Нужно платить за Мура 100 фр<анков> в школу. Нужно — 15-го — платить 750 фр<анков> за терм новой (другой) кв<артиры>, уже снятой. Надежд — никаких. Посл<едние> Нов<ости> не дали мне ни франку аванса, хотя знают, что я-то — отработаю. Что* делать — неизвестно. «Совр<еменные> Записки» — пу*сты, журнальчик «Встречи» кончается. Появился в «Числах» мой «Лесной Царь» (проза) но — даром. Вот я и ухожу в — двадцать восемь лет назад, в тот жасмин, зарываюсь в него с головой. Пять лет не было лета — и опять не будет. Мне — что* (должно быть не заслужила, — заслужила, чтобы не было!) но Мур — ревностным учением, недвусмысленной красотой и всем своим девятилетием — заслужил: он непременно хочет увидеть живую корову — и это вопиет к небу!

Обнимаю. Пишите

                                       МЦ.

<Приписка на полях:>

До 15-го адрес старый[734].

Впервые — Письма к Наталье Гайдукевич. С. 57–62. Печ. по тексту первой публикации.

43-34. В.В. Рудневу

Clamart (Seine)

10, Rue Lazare Carnot (до 15-го)

потом: 33, Rue Jean-Baptiste Potin [735]

3-го июля 1934 г.

                         Милый Вадим Викторович,

Не написала Вам не по небрежности, а из-за ряда бед, свалившихся: сняли квартиру на 6 эт<аже> без лифта, д<окто>р из-за сердца таковую наотрез запретил, а денег не вернули, судиться же (правы были — мы, есть ряд подробностей, которые опускаю) не могли из-за того, что расписку нам дали без марки, и нас бы наравне с хозяином оштрафовали на «des sommes incalculables»[736] — так мне сказали в комиссариате, куда я ходила советоваться.

Так и ухнули денежки, те. половина терма: 500 фр<анков>, т. е. остались в кармане у домохозяина — дома, в к<отор>ый мы никогда не въедем. (Въезжать на 3 месяца, по закону, нельзя, ибо въезд был бы одновременно с отказом, и хозяин бы не впустил.)

Это («кляузы») заняло у меня целый месяц. Кончилось тем, что сняли развалину, не только без ванны, но без всех удобств (помните Zossen Белого??[737]) но дешевую, и у меня даже дерево в окне.

Но была и крупная удача: Мур кончил