Государь. Почему ты это полагаешь?

Я объяснил Государю Императору подробно все, что мною выше изложено. Государь, немного подумавши, сказал:

— Да, твои предположения могут быть справедливы. Скажи ты мне, кто эта дама, с которой ты встретился на дороге?

Я отвечал Государю:

— Я всегда шел прямой дорогой, исполнил долг присяги и готов жизнью жертвовать, чтобы открыть зло, в чем надеюсь легко успеть, но умоляю Ваше Величество не спрашивать меня имя этой дамы, я дал ей клятву не говорить и никогда, Государь, не скажу.

Государь на меня смотрел довольно долго, не сказав ни слова, потом говорит:

— Что же эти… хотят? Разве им так худо?

Я отвечал Государю, что от жиру собаки бесятся.

Государь меня спросил:

— Как ты полагаешь, велик этот заговор?

Я отвечал:

— Ваше Величество, по духу и разговорам офицеров вообще, а в особенности 2-й армии, полагаю, что заговор должен быть распространен довольно сильно.

Государь. Как ты полагаешь заговор открыть?

Я отвечал:

— Ваше Величество, если позволите мне, я изложу на бумаге, как думаю приступить к этому делу, и представлю Вашему Величеству, тем более что уже имею начало и знаю, что Вадковский решительно принадлежит к заговору.

Государь меня спросил, как я полагаю, есть ли тут в заговоре кто-нибудь из лиц поважнее.

Я отвечал, что я более ничего не знаю, кроме того, что уже имел счастие передать Государю, но по собственному моему взгляду некоторые учреждения и постановления в государстве мне очень не нравятся, и не может быть, чтобы государственные люди делали без намерения столь грубые ошибки.

Государь меня спросил очень скоро (и как будто удивленный тем, что я сказал): что же именно такое?

Я отвечал:

— В военном поселении людям дают в руки ружья, а есть не дают. Что им, Ваше Величество, остается делать?

Государь. Я тебя не понимаю: как — есть не дают?

Я объяснил Государю, что коренные жители или хозяева обязаны кормить свое семейство, постояльцев, действующих резервистов и кантонистов, и что они так заняты постройками и перевозкой леса из черкасских лесов, что не имеют трех дней в лето на свои полевые работы, и что были примеры, что люди умирали с голоду. Конечно, ни Вашему Величеству, ни графу Алексею Андреевичу об этом ничего не известно, но при нынешних обстоятельствах может быть такое положение военных поселян очень опасным[210].

Государь меня слушал с большим вниманием. Я продолжал говорить, что министр финансов издал гильдейское постановление, которым запрещается мещанам и крестьянам из уезда в уезд возить продавать хлеб и всякого рода произведения свои, чем сковали внутреннюю в государстве торговлю. Таких ошибок, Ваше Величество, государственные люди без цели делать не могли.

Государь Император положил руку свою правую на голову и, несколько подумавши, сказал мне: «Как ты думаешь, для открытия заговора не лучше ли будет, если я прикажу произвести тебя в офицеры?»

Я отвечал Государю, что ни в каком случае этого теперь делать не надо, может мне дело испортить, а когда Богу угодно будет мне успеть открыть зло, тогда Его Величество может меня произвесть во что ему будет угодно.

На это Государь, как ни был сначала серьезен во все время разговора, тут улыбнулся и сказал: «Я надеюсь тебя видеть…[211]»

Государь протянул мне руку, которую я поцеловал, сказав:

— Ваше Императорское Величество! Я положительно еще ничего не знаю, но, Государь, если оно так, как предполагаю, надо взять меры, и скорые; если же оно не так, я, Государь, исполнил только долг присяги и честного человека; прикажите, Ваше Величество, все меры употребить к открытию заговора, а я со своей стороны надеюсь в этом успеть.

Государь Император меня спросил на чистом английском наречии, говорю ли я по-английски. На что я отвечал Его Величеству, что говорю.

— Ну, теперь, — сказал Государь, — Шервуд, поезжай, напиши мне скорее, как думаешь приступить к делу, и жди от меня приказания.

Я поклонился Государю, поцеловал Его Величеству руку, которую Государю угодно было мне подать, и вышел из кабинета. Генерал-лейтенант Клейнмихель отвез меня обратно к себе в дом на Литейную.

Между тем, когда письмо мое было уже отослано из Одессы к лейб-медику Виллие, со мной произошел случай, о котором я должен упомянуть и которым воспользовался впоследствии. Революция в Греции началась, не знаю почему, но, видно, правительству нашему нужно было рассмотреть бумаги графа Якова Булгари. В самое это время поручик Ее Величества кирасирского полка Сивинис, назвавшись флигель-адъютантом, приехал в Москву и от имени Императора взял деньги и вещи обманом у богатого грека Зосима. Сивиниса в Гатчине взяли, и между его бумагами нашли промеморию графа Булгари, в которой он напоминал Сивинису, чтобы по прибытии в Одессу не забыл какие-то самые пустые комиссии; эта записка дала повод правительству отправить бывшего посланником в Турции Дашкова к графу Булгари, для какой цели — не знаю; Дашков, прибыв в Харьков, освидетельствовал бумаги графа Булгари, спросил, где его комиссионер грек Кириаков, вероятно предполагая от него узнать, что было ему нужно. В самое это время грек Кириаков находился в Одессе, где и я был; Кириаков просил меня довезти его до города Миргорода, Херсонской губернии, куда я отправился. Я взял его с собою и заезжал в г. Вознесенск; не доезжая до Миргорода не более полуверсты, уже вечером нашли огромные тучи, гром сильно гремел, и ударил такой проливной дождь, что на нас нитки сухой не осталось; эту полуверсту мы ехали в совершенной темноте почти два часа. Приехав в Миргород, я остановился с ним в гостинице и не успел переодеться и лечь, как слышу — кто-то с колокольчиком подъехал; я говорю Кириакову: «Не одни мы, несчастные, ехали в эту ужасную погоду, кого еще Бог принес?» Слышу, отворяются двери и кто-то громко спрашивает, не здесь ли гостиница; хозяин отвечает: «Точно так».

— Не остановился ли кто за полчаса здесь?

Хозяин отвечал, что сейчас приехал сюда унтер-офицер Шервуд.

— А, хорошо, его-то мне и надо.

Я подумал, верно, какой-нибудь знакомый меня спрашивает, но вместо знакомого входит высокий мужчина, и, когда сбросил шинель, я увидел, что это фельдъегерь. Я подумал, что письмо мое не могло еще дойти до своего назначения, — что за странность такая? Обратясь ко мне, фельдъегерь спросил: