Был у меня знакомый, которого я очень любил, — полковник князь Александр Сергеевич Голицын[199], я бывал у него в имении, Киевской губернии, селе Казацком, и встречался с ним часто у Давыдовых в Каменке, Александра и Василия Львовичей, где бывали Лихарев, Поджио и многие другие; после обеда все почти, за исключением Александра Давыдова, князя Голицына и меня, запирались в кабинете и сидели там по нескольку часов, так что Голицын меня спрашивал: «Кой черт они там делают?» — разумеется, я отвечал, что, вероятно, о чем-нибудь говорят, чтобы ни я, ни вы не слышали[200].

В таком положении все оставались, пока не ехал я проездом через город Вознесенск, где квартировал 1-й Бугский уланский полк, и командовал оным родной брат моего полкового командира, полковник Михаил Гревс; в то самое время он отдан был под суд, и полк у него по высочайшему повелению отнят и отдан Сераковскому. Он меня убедил не ехать, куда я располагал, а просил исполнить для него одно очень серьезное поручение, говоря мне, что ему ни послать, ни надеяться не на кого; поручение это оказалось действительного статского советника, графа Якова Булгари[201]. Полагая его найти в Харькове, я немедленно туда отправился, но не застал его там и должен был ехать в город Ахтырку, Харьковской же губернии, куда приехал я на рассвете, отыскал квартиру графа Булгари, состоящую из двух небольших комнат; первая вроде передней с одним окном, заваленным чемоданом и разными платьями, почти темной, а другая побольше, где спал Булгари, и гораздо светлее; дверь в другую комнату была открыта на вершок; меня встретил комиссионер графа Булгари, грек Иван Кириаков, которого я спросил, что делает граф. Он мне отвечал, что еще очень рано, он спит; я закурил трубку, сел на стул так, что мне видно было, что кто-то под окном на кровати с покрытым лицом спит; полагая, что это граф, я попросил Кириакова сварить мне стакан кофе, он вышел, и я спокойно ждал, пока проснется Булгари, и думал, что он спит один в комнате, но когда тот, на которого я смотрел, сдернул с лица одеяло, я увидал незнакомую мне физиономию, довольно похожую на львиную по широкому носу, довольно хорошо сложенного мужчину, и как только он проснулся, первым вопросом его было: а что, граф, спишь? Булгари отвечал, что нет и что он задумался о вчерашнем разговоре; и затем спросил: «Ну, что ж, по твоему мнению, было бы самое лучшее для России?»

Неизвестный ему отвечал: «Самое лучшее, конечно, конституция».

Граф захохотал громко, промолвив: «Конституция для медведей».

Неизвестный. «Нет, позвольте, граф, вам сказать, конституция, примененная к нашим потребностям, к нашим обычаям».

Граф. «Хотел бы я знать конституцию для русского народа», — и опять захохотал.

Неизвестный. «Конечно, не конституцию 14 сентября 1791 года во Франции, принятую Людовиком XVI. Я много об этом думал, а потому скажу вам, какая конституция была бы хороша».

И затем начал излагать какую-то конституцию. Я в это время перестал курить и, смотря ему в глаза, подумал: «Ты говоришь по-писаному; изложить на словах конституцию экспромтом дело несбыточное, какого бы объема ум человеческий ни был»[202]. Когда он продолжал говорить, граф ему сказал:

«Да ты с ума сошел, ты, верно, забыл, как у нас династия велика, ну куда их девать?»

У неизвестного глаза заблистали, он сел на кровать, засучил рукава и сказал:

«Как куда девать?.. перерезать».

Граф. «Ну вот уже и заврался, ты забыл, что их и за границею много; ну да полно об этом, это все вздор, давай лучше о другом чем-нибудь поговорим».

Неизвестный. «А я говорю — не вздор, а как вам нравится сочинение Биниона?»

Граф. «А! Который писал о конгрессах[203]; да, там много правды, но французы всегда много…» (в это время вошел Кириаков).