Что он так и не сделал этого.

Что он из тех, кто заслуживает внимания прессы только после смерти.

Теперь Би понимает: что бы он ни сказал, его не услышат. Это новое поколение. Со своими идеалами, принципами, готовностью противостоять угнетению и абсурду. Облеченные в броню наивности, процветающей кровью. В каждом новом поколении именно молодежь ведет вперед. К миру, к войне, к переменам. У этих идеалистов нет будущего. Но будущего нет без этих идеалистов.

— Эй, это он!

На него со всех сторон показывают пальцами. Это он. Би. Он был с ней. С Кувалдой. Кресло. Но это всего лишь те, кто протестует против протестующих. Критиканы. Меньшинство, в лучшем случае неорганизованное и случайное, как посыпка, которую швырнули на торт с другого конца кухни.

Это гребаное кресло меня доконает.

Именно в этот момент Би испытывает острую боль в левом боку. Боль стреляет в руку и возвращается в грудную клетку. А потом в шею. И там взрывается.

Но где ему встать, где отметка на полу? И телесуфлер отсутствует. С Белль Дэй сейчас разговаривает Дакворт. Однако на полдороге Росс Робардс осознаёт, что ему необходимо обратиться к толпе, а единственный способ сделать это — добыть мегафон, иначе телезрители увидят, что он не пользуется поддержкой, и останутся на своих диванах. Ну, может, отправят в эфир сообщение. Но Робардс не прихватил с собой мегафон, и сейчас он есть только у розововолосой девицы в обтягивающей белой футболке с надписью «Муза». С небольшой самодельной сцены она смело обращается, размахивая мегафоном и бутылкой воды.

— Пейте! Пейте! Пейте!

Ꝏ

В первом ряду несколько молодых людей в бейсболках, с рыхлыми пивными животами орет:

— Сиськи! Сиськи! Сиськи!

Будь у пейнтбольных маркеров лазерные прицелы, эти недоумки засверкали бы, как рождественские елки.

Ꝏ

Продавцы в футболках МСИ и с изображениями Человека-пузыря, склонившегося над фонтаном, продают бутылки с «фонтанной» водой. Когда очередную бутылку вынимают из пластикового ящика со льдом, этикетка намокает и отстает.

— Не стойте в очереди! Все сюда! Налетайте, Пикассо.

Боль в сердце. Это не сердечный приступ. Но неожиданная взрывная волна чуть не сбивает Би с ног. Внезапно он ощущает тоску по своему другу, Кувалде. Чувствует ее руку в своей руке.

За мной приехали.

Он скучает по ней.

Скучает по своему другу.

Люблю…

Ее последнее, залитое кровью слово затерялось в вечности.

Они люди старой закалки и сейчас должны были бы стоять с попкорном и в сторонке. И издеваться над экстремистами с обеих сторон. Делать единственное, чем они когда-либо занимались, чем вообще следует заниматься, наши потерянные милые придурки.

Заткнись, и погнали.

Он чувствует руку на своем плече.

Все будет хорошо, Би.

Это голос Кувалды.

Займись своим делом.

Рука исчезает, но теперь Би замечает саму Кувалду. Краем глаза. Он протискивается мимо кого-то и видит, что это всего лишь студент, с более длинными дредами и лет на пятнадцать моложе Кувалды. С проколотой губой. И косячком в зубах. Тем не менее Би подходит к Кувалде и обнимает ее. Она ощущает флюиды друга. И тоже обнимает его. Оно умиротворяет Би, это последнее объятие суррогата. Дух подает голос. «Мир тебе, брат», — говорит студент, выпуская облако дурманящего дыма.

Би не терпится рассказать обо всем Олив. Сообщить ей, что он увидел своего друга, хотя бы на мгновение. Сказать ей, что он любит ее.

Я люблю Олив.

Би отворачивается от толпы.

Чушь собачья.

Ему не нужен весь этот хаос. Он найдет Олив. И они уедут домой. Займутся любовью. Будут создавать искусство. Пусть эти молодые идеалисты, идиоты и профессионально подготовленные бойцы сами между собой разбираются. Именно это, думает Би, ему и следует сделать.

Это был Роберт Беллио, — говорит студент, ни к кому конкретно не обращаясь. — Офигенный чувак.

Ꝏ

Росс Робардс бросается к Талии с ее мегафоном; он знает, что может делать по два шага за раз. Без хвоста он стал гораздо легче (да к тому же после потери Мии потерял девятнадцать фунтов), совсем как во время КМБ в Кэмп-Пендлтоне{84}. Все эти молодые мужчины и женщины. Стоящие в очереди. Все те юные лица, которые он не смог спасти. Теперь от них ничего не осталось, кроме имен на черной стене из полированного мрамора. Он может спасти эти юные лица. Нельзя, чтобы кто-то это сделал. Нельзя, чтобы кто-то пожертвовал собой ради искусства, страны или чего-то еще. Только упорный труд. Терпение. Практика. И размышления.

Пронзительно вопит еще один мегафон, на сей раз с русским акцентом. Это говорит единственный человек, когда-либо сидевший в кресле. Би останавливается как вкопанный. Единственный человек, знающий, каково это — сидеть в кресле Кувалды, в кресле Би, находится всего в тридцати ярдах от него. Ноздри щекочет запах бензина.

Ꝏ

На сцену выходит Дакворт. Забирает у Талии мегафон.

— Братья! Мы все можем быть художниками, все можем создать нечто важное, ценное, все можем стать детьми искусства!

Ꝏ

Би видит волшебника. Чудесного, чудесного волшебника. Би должен узнать, каково это — сидеть в кресле, узнать, на что способен фонтан. Он должен сделать это до того, как вместе с Олив покинет парк и город. До новой жизни. Нельзя бросить это дело на полпути. Нельзя разочаровывать отца. Би протискивается сквозь толпу.

Гул голосов сливается с песнопениями и выкриками, превращаясь в какофоническое восхваление кресла. Кресло. «Кресло прекрасно. Кресло — это жизнь. Да здравствует кресло!» А ведет их один голос.

Русский в мерцающем одеянии, с рукавами и талисманами действительно как у волшебника.

— Кресло — это проводник жизни…

— Кресло появилось благодаря воде! — выкрикивает кто-то.

— Пусть так, — возражает русский. — Разве Бог не в воде, не в воздухе, которым мы дышим, не в земле, на которой мы стоим?

— Мы стоим на асфальте, ты, коммуняка!

— Дайте этому несчастному глоток воды!

— Откуда вы знаете про кресло?

— Потому что я сидел в нем. Я — Владислав Владиславович Глинский!

Толпа охает и ахает.

У Би сводит живот. Это он.

Кто-то кричит:

— Убийца полицейского![46]

Другие делают знак мира и кричат: «В-В-В-В!», повторяя его инициалы. Они видят его. Они слышат его. Они знают его.

— Бог в воде, — говорит Влад. — Бог в воде!

Кто-то бросает в Глинского какой-то предмет, но это всего лишь теннисный мячик, который сразу отскакивает, не нанося вреда.

— Проваливай со сцены, старик!

Глаза Глинского загораются.

— Без воды, — говорит он, — без Бога есть только смерть.

С этими словами он поднимает канистру с бензином,