Поскольку ни у кого из тех, кто подобно мне бежал из Ирландии, при себе не было никаких денег, в Константинополе нам выдали документы, удостоверяющие, что мы являемся гостями адмирала Ларионова. Поэтому мы сами не платили ни за что — все наши счета отправлялись для оплаты во дворец Долмабахче, в ведомство канцлера Тамбовцева. Люди из того же ведомства объяснили нам — какие в Константинополе цены, а потом каждую неделю выдавали по три рубля на мелкие радости жизни, которые было неудобно оформлять счетами.

Я, девушка, воспитанная в протестантских традициях, а, следовательно, бережливая и экономная, сперва стеснялась пользоваться предоставленными возможностями и ела только то, что давали нам в ресторане при гостинице. Но потом молодой человек из ведомства канцлера Тамбовцева объяснил мне, что я зря себя стесняю — ведь проживание в Константинополе на условиях «все включено» является всего лишь малой компенсацией за тот ужас, который я перенесла по милости англичан. И хоть после того разговора я и не стала особо расточительной, но на милые мелочи, которые отличали Константинополь от ирландских городов, я тратила деньги уже без особого стеснения. И, в первую очередь, я стала пить по утрам сваренный Али крепкий кофе по-турецки.

В Константинополе я познакомилась со многими интересными людьми: с Жюлем Верном, который снимал у греческой семьи чистенький загородный домик с видом на море и работал над одной из своих новых книг, со знакомым Сэма Клеменса, американским поэтом и дипломатом Джорджем Генри Бокером, с канцлером Югороссии Тамбовцевым. Канцлер был так любезен, что пригласил нас, ирландских беглецов, на званый обед, на котором выразил уверенность в том, что наша родина вскоре станет свободной. А уже через два дня мы наблюдали, как флот Югороссии во всем своем грозном величии выступил на войну с Британией.

Все было бы хорошо, но меня беспокоила мысль о моем отце, который в тот момент находился в английской тюрьме, и страх за Джима, которого гадкие англичане могут убить в боях за освобождение Ирландии. Но когда я увидела, какая мощь отправилась к ним на выручку, у меня немного отлегло от сердца. Жить Англии оставалось совсем немного, и это время будет для нее по-настоящему ужасным. Потом как-то утром, когда я шла пить свой утренний кофе к Али, ко мне подошел молодой человек из ведомства канцлера Тамбовцева и тихо сказал:

— Мисс Катриона, только не волнуйтесь. Сегодня утром наши специальные войска взяли штурмом тюрьму в Слайго. Ваш отец жив, здоров и находится в полной безопасности.

После слов этого молодого человека, так и оставшегося для меня безымянным, с моей души упал не просто камень, а целая гранитная плита. Поэтому каждый последующий день в Константинополе был для меня праздником. Оставалось еще беспокойство за Джима, но он был взрослый мужчина, у него были оружие и товарищи и, как заверили меня мои новые константинопольские знакомые, риск погибнуть на этой войне был для него минимальным. Вскоре я в этом убедилась, читая в газетах о том, как армия короля Виктора и их американские союзники, неудержимо победоносные, продвигались от города к городу, освобождая нашу милую Ирландию от этих негодных англичан.

И вот настал момент, когда король Виктор I Брюс торжественно въехал в ликующий Дублин, а уже на следующий день нам объявили, что нам пора возвращаться на родину, которая теперь свободна от английского гнета. Но наше отправление в обратный путь проходило по более длинному пути, потому что «Перекоп» поплыл не напрямую из Константинополя в Дублин, а попутно зашел еще в Афины, Остию и Кадис, для того, чтобы взять на борт дипломатов дружественных Югороссии стран, решивших открыть в Ирландии свои посольства. Среди этих послов был даже посол Ангорского эмирата Саид-бей, заранее приехавший в Константинополь и дожидавшийся оказии на отправление к своему новому месту службы. Кому, как не туркам, знать, как быстро все кончается, когда за дело берутся югороссы.

И вот наш корабль подходит к причалу Дублинского порта, и в не такой уж и густой толпе встречающих я вижу своего любимого папу и моего милого Джима. Два самых дорогих человека живы, здоровы и ждут меня. Что еще надо девушке для полного счастья?

1 мая (19 апреля) 1878 года.

Вашингтон, Белый дом, Красная комната.

Президент Рутерфорд Бирчард Хейс и государственный секретарь Уиллиам Максвелл Эвертс

У президента Североамериканских Соединенных Штатов сильно болела голова. Такое происходило не так уж и редко при резкой перемене погоды. И если вчера было 80 градусов по Фаренгейту[7] и солнечно, то сегодня температура упала до 62 градусов[8], стало ветрено и дождливо. Где-то подспудно Хейсу захотелось выпить, и лучше всего виски — может, тогда бы ему полегчало. Но этим он практически не занимался с момента женитьбы на Люси Уэбб четверть века назад. Его жена считала алкоголь самым страшным грехом и не только запретила его в Президентском дворце, но и не раз, и не два громогласно заявляла, что неплохо бы криминализировать его производство и потребление во всех Североамериканских Соединенных Штатах[9].

«Так и приходится мучиться… Лишь бы никто не пришел», — подумал президент, сжимая раскалывающуюся голову. И, как в насмешку, раздался робкий стук в дверь.

— Да, — страдальчески простонал Хейс.

Дверь приоткрылась, и в ее проеме осторожно показалась черная рожа дворецкого Уилта с заискивающей улыбкой на ней.

— Сэр, — сказал дворецкий, — господин государственный секретарь просит вас принять по срочному делу.

— Скажи ему, пусть придет попозже, — ответил президент, не отрывая рук от своей больной головы.

— Мистер президент, — растерянно проблеял дворецкий, — я пробовал ему это объяснить, но мистер Эвертс говорит, что дело государственной важности и не терпит отлагательства.

— Ну ладно, — простонал президент, — пусть заходит.

Госсекретарь Эвертс, одетый, по своему обыкновению, в строгий черный костюм с черным же галстуком, чуть поклонился президенту и покаянным тоном произнес:

— Мистер президент, я не хотел вас тревожить, но обстоятельства…

— Пожалуйста, говорите по существу, Уиллиам, — прервал его президент, — мне и так плохо, чтобы выслушивать от вас длинные преамбулы.