этот мир и загремел в чужое тело. Юный организм не то, чтобы заставил меня полностью забыть об осторожности и уж точно не лишил разума, однако в нынешней «версии» я изменился. Стал более… темпераментным?

Да, пожалуй, самое подходящее слово — во всех его смыслах. Я-прошлый взвешивал любое решение. Отмерял не по семь, а порой по семьдесят раз, и в конце концов все равно не резал, если на то не было особой надобности. Вековая мудрость, здравый смысл и умение не находить себе ненужные неприятности сохраняли мне жизнь куда надежнее, чем магия, сверхчеловеческое здоровье и способность рвать железо голыми руками или залечивать дырки от пуль за пару часов. Единственное, чему я по-настоящему научился за сотни лет — не лезть, куда не следует.

И к чему это меня привело?

К уютной холостяцкой берлоге в глуши среди леса и карбюраторной «Ниве» с понемногу гниющими порогами. К кофе по утрам, никому не нужным записям и абсолютному, дистиллированному нежеланию изменить хоть что-то — неважно, в себе или в мире. Я просто остановился на обочине жизни и теоретически мог продолжать подобное существование бесконечно долго.

Если бы мой бессрочный отпуск не прервал неотвратимый армагеддон.

Здесь же все с самого начала пошло иначе: судьба с присущей ей иронией с размаху швырнула меня в водоворот событий, а я почему-то не стал выплывать, а вместо этого нырнул еще глубже. Утраченные силы и обретенная взамен вторая молодость заставили полагаться не на холодный расчет, а всемогущий «авось» и его величество случай.

И, надо сказать, мне везло. С того самого дня, как я лихо продемонстрировал Дельвигу немыслимые для обычного гимназиста познания и выучку. Его преподобие, хоть и скрипом, удовлетворился историей про добрую старушку-колдунью, которой по одной ей ведомой причине захотелось обучить нерадивого отрока премудростям защитных ритуалов и еще кое-чему по мелочи. Геловани — с его-то опытом и чином — просто обязан был выпытать всю подноготную и даже отправить кого-нибудь навестить родню Володи Волкова в Псковской губернии. Однако почему-то тоже не стал копать вглубь… Видимо, это и вселило в меня бестолковую уверенность в собственной удаче.

Но любое везение рано или поздно заканчивается. И нельзя вечно оставаться самым хитроумным — особенно в мире, где, как и в моем прежнем, живут мастодонты вроде меня прежнего… по меньшей мере один мастодонт. Немыслимо старый, опытный, коварный и наверняка видавший кое-что и покруче гимназиста, который вдруг обрел немыслимые для своего возраста умения и таланты.

И, что весьма вероятно, этот самый мастодонт вполне мог провести отведенные матушкой-природой столетия не сидя в окопах бесконечных войн, а наращивая и без того немалого могущества до пределов, к которым я даже в прежнем теле так и не приблизился.

И, надо сказать — не очень-то и хотел.

— Осмелюсь предположить, что тебе известен ритуал, — задумчиво продолжила Воронцова, разглядывая меня сквозь полуопущенные ресницы, — который позволяет менять личину.

— В каком смысле? — буркнул я.

— В самом что ни на есть прямом, Володя. При определенных обстоятельствах Владеющий может взять облик другого человека и носить его, как маску. Заместо собственного. — Воронцова провела кончиками пальцев себе вдоль линии волос и спустилась через скулу до подбородка, будто примериваясь, как прорезать кожу. — Ритуал довольно… довольно грязный и жутковатый, ведь чужое лицо придется буквально забрать. Силой, конечно же — едва ли кто-то согласится на подобное по своей воле.

Я брезгливо поморщился. Думать о подобной… скажем, так, операции, не хотелось совершенно, но память с издевкой принялась выуживать из запертых на сотню замков схронов знания, которых я предпочел бы не иметь вовсе.

И они ненавязчиво намекали, что ритуал, о котором говорила Воронцова, вполне реален… теоретически. Схема наверняка получилась бы сложной и запредельно прожорливой, и воплотить ее в прежнем мире можно было разве что в расчетах на бумаге. А вот в этом, нагруженным энергией эфира до краев и даже чуть выше, я мог провернуть все это одними собственными силами, без помощников и хитрых ингредиентов или усилителей контура.

Но, конечно, не стал бы. Не то, чтобы я когда-либо был слишком уж щепетилен в выборе средств для достижения цели, зато слишком хорошо знал, к чему может привести отсутствие «тормозов». За сотни лет мне не раз приходилось видеть болванов, которые наивно полагали, что смогут подчинить себе силы, которые лежат в области хаоса, темной изнанки эфира с абсолютным значением энтропии. То, что по сути своей не подлежит ни упорядочивания, ни даже мало-мальски достоверному расчету.

Хаос порой умел притвориться послушной овечкой, однако таил в себе целый океан сюрпризов, и за каждую каплю подаренной силы всегда спрашивал сторицей. Не признавал над собой никаких хозяев, и в конце концов полностью пожирал бедняг, имевших глупость с ним заиграться.

Кое-кто из них успевал умереть. Но те, что были посильнее, держались достаточно, чтобы перевоплотиться полностью. Однако за ними приходили мне подобные. Чтобы упокоить — убийством это никто не считал и уж тем более не называл.

Наверное, поэтому я никогда даже на миг не забывал: есть черта, которую нельзя пересекать. Просто нельзя, ведь за ней лежит то, что превращает человека в тварь совершенного иной сути, лишенную души, тепла и даже самой жизни.

Именно такой тварью и стал колдун, свернув на кривую дорожку безграничного могущества. И если падение началось не год и не два, а хотя бы десяток лет назад, я не мог даже представить, сколько мощи ему удалось вобрать за это время.

И, что куда хуже, теперь он подозревает во мне если не равного себе, то подобного. И это однозначно плохие новости: союз и покровительство можно предложить только слабейшему, но обладателя схожей силы колдун уж точно не потерпит. И наверняка попытается уничтожить, если решит, что я все же представляю из себя настоящую угрозу