В могильной грязи!

Тимофеев потянулся стряхнуть эту жуткую грязь, но в глазах потемнело – и он свалился на пол.

Спустя полчаса Тимофеева нашли вернувшиеся сотрудники. Он был в таком глубоком обмороке, что поначалу даже решили, что Петр Васильевич мертв, однако бригаде «Скорой помощи» все же удалось привести его в сознание. Сначала хотели увезти его в больницу, но он настоял на том, чтобы отправиться домой. Только тогда сотрудники осмелились позвонить его жене.

* * *

Как Васька ни изощрялся с новыми вопросами, портрет по-прежнему молчал. Похоже, оставалось уйти ни с чем. Нет, не совсем ни с чем – все же он узнал, кто такой на самом деле кот-мальчик.

Ну и что толку, что Васька это узнал? Вряд ли Кузьмич найдет средство с ним справиться… Понятно же, что банник, пусть это даже бывший знахарь, слабее василиска и ведьмы Ульяны.

Если Васька сейчас уйдет, сюда еще раз он может и не попасть. Вдруг Ульяна, вернувшись, засядет тут, пока эта несчастная Катька-коза не выжмет столько беленного масла, сколько ей нужно? Может, это вообще до конца лета продлится! Или до зимы! Что ж, Ваське все это время в оборотнях ходить и ждать, пока кот-мальчик папу с мамой прикончит?! Нет, невозможно! Но как бы разговорить портрет? Какой вопрос задать, чтобы Марфа Ибрагимовна все же захотела на него ответить?..

– Марфа Ибрагимовна, – осторожно начал он, – вы говорили, что барин ваш портрет разрезал. А почему?

Немедленно выяснилось, что он задал именно тот вопрос, который был нужен.

Ох, как оживилось полотно! Как засверкал единственный глаз, в какой улыбке расплылась половинка рта! И голос портрета был уже не прежним, старушечьим, а почти молодым и очень оживленным.

– Барин был у нас, – сообщила Марфа Ибрагимовна гордо. – Совершенно спятил от любви ко мне. Говорил, что краше меня нет никого на свете: ни в странах дальних, ни в городах стольных. И вот однажды привез он из города художника… Барин повесил портрет в самой роскошной горнице в своем доме и любовался им, когда меня рядом не было. Ну а потом… – Марфа Ибрагимовна тоскливо вздохнула. – Потом он прознал о том, кто я такая, и решил, что приворожила я его своей ведьмовской силой.

– А на самом деле? – спросил Васька.

– И в мыслях не было его привораживать! – запальчиво выкрикнула Марфа Ибрагимовна.

– А вы его любили?

– Сначала не любила, – откровенно призналась Марфа Ибрагимовна. – Просто было мне лестно, что сам барин сердце мне под ноги бросил. А потом… потом и я его полюбила, да крепко-накрепко! А тут возьми и случись та незадача, несчастье то.

– Какая незадача? Какое несчастье?

– Да вот, – с досадой ответила Марфа Ибрагимовна, – пошли мы раз с девками в соседнюю деревню на крестины. А день такой жаркий-прежаркий выдался! Ну, подружка моя, Татьянка, говорит мне: «Марфуша, голубушка, сделай милость, раздобудь молочка холодненького, пить хочется – никакого спасу нет!» А подружки мои знали, что я вещая женка[18], много чего могу. Правда, никому я в ту пору зла не делала, лишь пользовала болящих разными травами да так, колдовала по малости, безобидно: пропажу какую найти или на святки суженого-ряженого девке в зеркале показать… «Напои, – другие подружки говорят, – нас, Марфуша, не то от жажды пропадем!» А мне и самой пить хотелось отчаянно. Ну, думаю, попытаю свою силу ради подружек! Пошла под ближнюю березу, села у корней да и надоила полную корзинку молочка холодненького.

– Что-что вы сделали? – переспросил ошарашенно Васька.

– Говорю же: с березы молочка надоила в корзинку, – повторила Марфа Ибрагимовна, и уголок ее рта дрогнул.

– А, вы надо мной смеетесь! – облегченно сказал Васька. – Нет, ну правда: откуда в березе молоко, и потом, корзинка – она же плетеная, разве в ней молоко удержится?! Оно же вытечет!

– И в мыслях не было над тобой смеяться, – серьезно сказала Марфа Ибрагимовна. – Все как было, так тебе и говорю. Конечно, простому человеку не понять, как это делается. Да и мне самой, правду сказать, тоже непонятно… Однако же поверь: мне такое сотворить было – что рукой махнуть. Я и сама не ведала, как это делала, а все же делала!

– Фантастика… – задохнулся Васька, глядя на портрет со священным ужасом.

– Ну, – продолжила Марфа Ибрагимовна, – стало быть, надоила я подружкам молока, принесла в корзинке, ни капли не пролив, а того не ведала, что счастье свое расплескала-пролила, что оно все у меня из рук вытекло! Барин-то… он вослед за мной увязался!

– И он увидел?! – с горечью спросил Васька. – Он увидел, как вы доили березу?

– То-то и оно, – вздохнула Марфа Ибрагимовна. – Вдобавок и люди по злобе да зависти наговорили обо мне всякое. Вот барин наш и поверил, что я ведьма злая, и решил бежать от меня прочь. Воротился домой, сорвал мой портрет со стены, из рамы вытащил – да и полоснул его ножом надвое! Левую половину мне велел отнести: мол, кончено все промеж нас и отрезано! – а правую в чулане бросил. Но того он не ведал, что нож не в портрет, а в сердце мне вонзил!

Марфа Ибрагимовна вздохнула так мучительно, что Ваське показалось, будто из зеленого глаза сейчас хлынут слезы… Но нет, тяжким вздохом обошлось.

– Вот дура я нарисованная, – вдруг сказала Марфа Ибрагимовна со злой усмешкой, – ну кому я все это рассказываю?! Кому душу открываю?! Ты хоть понимаешь, о чем речь-то идет, котишка-оборотень, дитя малое, неразумное?! Слово такое – «любовь» – слышал аль нет еще?!

Васька хотел заявить, что он по телевизору столько сериалов насмотрелся про любовь, что уже все про нее знает, однако слишком много пришлось бы Марфе Ибрагимовне объяснять и про сериалы, и про телевизор, а потому он просто сказал:

– Мои мама и папа очень любят друг друга. Очень! Жить друг без друга не могут. Так что я про любовь все знаю и понимаю, не сомневайтесь!

– А вот сомневаюсь я, – невесело усмехнулась Марфа Ибрагимовна, – да ничего не поделаешь: кроме тебя, выходит, мне душу-то излить вовсе некому… Ну, словом, томила меня по моему барину тоска тоскучая, в дугу гнула печаль плакучая. Не хотелось мне ведьминым приворотом его возвращать, ведь это не подлинная любовь! Ладно, думаю, раз не нужна я ему такая, какая я есть, пускай сам свое счастье ищет. Но все же очень мне хотелось знать, как он живет, не завел ли себе другую зазнобушку. И тогда