Итак, идея чингизидского правления в единой империи к XVIII–XIX вв. трансформировалась в новую идеологию, отвечавшую интересам «региональных» государств, стремившихся выйти из-под власти Чингизидов. Для этого были использованы различные инструменты:

— идеологические (формирование концепции правопреемства именно от Чагатайской династии в ущерб правам на трон потомков золотоордынских Чингизидов);

— политико-правовые (сохранение ханских титулов, системы управления, налогов, источников права — в первую очередь, ханских указов-ярлыков, — и пр. от чингизидских времен, т. е. опять же прямое правопреемство, а не разрушение прежних государственных традиций и формирование новых);

— культурные (использование в качестве официального государственного языка чагатайского тюрки, покровительство ученым и поэтам, создание литературных антологий, открывавшихся произведениями чагатаидских и тимуридских поэтов и т. д.). Безусловно, мы не можем утверждать, что именно этот инструментарий обеспечил в полной мере нечингизидским правителям легитимацию сначала в XV–XVI, а затем и в XVIII — начале XX вв. (Минги правили до 1876 г., Мангыты и Кунграты — до 1920 г.). Конечно же, следует учитывать и кризис дома Чингизидов, утрачивавших авторитет в результате собственных междоусобиц, распада государств имперского типа, неспособности адаптировать свои политические взгляды и претензии к изменявшимся условиям. Другим важным обстоятельством стало все возраставшее влияние вождей кочевых племен, на которых были вынуждены опираться последние ханы-Чингизиды, постепенно уступая им фактическую власть в своих государствах. Со временем именно эти родоплеменные аристократы сами стали выбирать, кого возводить на престол (приглашая даже Чингизидов из Казахстана на троны Бухары, Хивы и Ферганы), пока не сочли, что в результате их действий авторитет «Золотого рода» упал настолько, что их может безболезненно сменить другая династия, прежде воспринимавшаяся Чингизидами как «черная кость».

Зачем же в этих условиях новые династии апеллировали к чингизидским традициям — либо прямо, либо опосредованно, через тимуридские? Ведь в глазах «Золотого рода» предъявляемых ими оснований было все равно недостаточно для формального признания прав Мангытов, Кунгратов, Мингов, и для Чингизидов они являлись узурпаторами, дерзнувшими нарушить монополию «Золотого рода» на ханский титул и верховную власть. Думаем, что эти сложные политико-идеологические конструкции были адресованы не Чингизидам (которые для новых династий были уже «пройденным этапом»), а в какой-то мере иностранным державам, которые могли не разбираться в тонкостях перехода власти в тюрко-монгольских государствах, и в особенности другим родоплеменным аристократическим кланам внутри собственных государств. Ведь захват трона в результате свержения Чингизидов породил опасные прецеденты, которые могли быть обращены и против самих узурпаторов: любой могущественный клан в Бухарском, Хивинском или Кокандском ханстве мог последовать примеру, соответственно, Мангытов, Кунгратов и Мингов, свергнуть их и точно так же захватить трон и объявить себя ханами. Поэтому, едва укрепив свои позиции на тронах, новые правители постарались противопоставить себя другим равным по статусу аристократическим кланам, возвыситься над ними, ссылаясь на родство с Чингизидами, преемство от них. Впрочем, в полной мере отдавая себе отчет, что чингизидское происхождение перестало являться главным и единственным основанием для претензий на трон, узурпаторские династии задействовали и другие факторы легитимации — равно как и их противники.

В 1740 г. знаменитый персидский завоеватель Надир-шах также завоевал Хорезм и казнил местного монарха. Поскольку никому из представителей местной династии он доверять не мог, на трон Хивинского ханства был возведен некий Тахир, потомок свергнутого бухарского хана Вали-Мухаммада[605]. Тахир, по всей видимости, родился в Иране, проживал до своего воцарения в Герате и носил титул «мирза», что вообще ставит под вопрос его статус султана-Чингизида. Тем не менее выбор Надир-шаха пал именно на него. При поддержке персидских войск Тахир был провозглашен ханом и в течение нескольких месяцев пытался распространять в Хорезме шиизм, жестоко расправляясь с инакомыслящими[606]. Его правление Представлялось незаконным и вместе с тем жестоким, поэтому хивинцы предпочли призвать в качестве хана казахского султана Нурали (сына знаменитого хана Абу-л-Хайра), который с соблюдением всех церемоний был провозглашен ханом, а Тахир, не получивший поддержки от персов, сдался ему в плен и был казнен[607].

Надир-шах постарался учесть свою ошибку и своим следующим ставленником в Хиве назначил уже более легитимного правителя — Абу-л-Мухаммад-султана, сына прежнего хана Ильбарса III [(казненного самим же шахом!). Чтобы подчеркнуть его законность и привлечь население Хивы на его сторону, шах повелел ему именоваться Абу-л-Гази II (в честь знаменитого хивинского хана середины XVII в.). Однако и этот претендент был воспринят как незаконный правитель; он продержался несколько лет на троне лишь благодаря персидским войскам. Сразу после смерти Надир-шаха и начавшейся в Иране анархии он был свергнут и убит хивинцами, которые предпочли ему в качестве своего монарха очередного казахского султана[608]. Впоследствии в борьбу за хивинский престол вмешалась еще одна иностранная держава — Бухарское ханство. В 1748 и 1757 гг. эмир Мухаммад-Рахим, фактический правитель Бухары, содействовал возведению на трон, соответственно, казахского султана Каипа и хивинского принца-изгнанника Тимура-Гази. В 1771 и 1779 гг. брат Тимура-Гази, Артук-Гази[609], и еще один родич, Пулад-Гази, также вступали на хивинский престол при поддержке Бухары. Все эти ханы вызывали недовольство местной знати приверженностью «к подножию престола эмира», в результате чего в Хиве каждый раз «происходила смута», приводившая к свержению бухарских ставленников, причем трое были изгнаны, а Тимур-Гази убит хивинской знатью[610].