Странное дело природы, вынужденная бороться Елизавета приобрела такую силу, что даже болезни, которой обычно поддавалась, могла сопротивляться. Об этих приступах долгих обмороков Бона была осведомлена, рассчитывала на них, чтобы они оттолкнули от жены сына; тем временем даже самым сильным образом раздражённая Елизавета всё переносила.

Этой таинственной силой была любовь к мужу.

Честная Кэтхен, хоть сама, может, не верила в это, внушала своей воспитаннице, что спокойным терпением она победит врагов, а мужа обратит к себе и получит. Она ежедневно ей это повторяла.

– Не отчаивайся, у него доброе сердце, все ему это признают; мать его портит; но рано или поздно он почувствует ошибку, полюбит тебя и постарается исправиться.

Елизавета эту сладкую надежду приняла – это было её единственным утешением.

– Кэтхен, – говорила она ей вечером. – Ты знаешь? Он сегодня три раза поглядел на меня украдкой, когда Бона не могла это видеть. Он невзначай улыбнулся. Когда мы вместе стояли в лоджии, у меня упал веер… вместо того чтобы приказать подать его пажу, он наклонился, взял его и сам мне подал. Старуха бросила на нас взгляд василиска, а я этот веер поцеловала. Он теперь так меня не избегает. Мы пару раз обменялись несколькими словами. А! Кетхэн! Какой у него приятный голос! Как сладко в его устах звучит наша речь. Он и старый король очень хорошо говорят по-немецки, но Бона не понимает этого языка и боится его, поэтому при ней говорить они боятся. Она готова заподозрить, что против неё что-то замышляют, так как она постоянно что-то против меня замышляет и выдумывает.

А спустя несколько дней Елизавета, бросаясь на шею воспитательнице, объявила, что, когда они были одни, Август спросил о братьях и сёстрах, что могла рассказать ему о матери, о сёстрах, о жизни, о том, что ей нравилось.

– Но затем пришла итальянка, – сказала она, – и мы вынуждены были прервать разговор.

На свой двор, за исключением Опалинского, молодая госпожа не могла жаловаться. Один он, ревностный слуга Боны, внимательно следил, чтобы она была как можно больше изолирована.

Холзелиновна заметила, что и её письма, и те, которые Елизавета писала к родителям, все проходили через руки Опалинского, а затем, наверное, проскальзывали перед глазами Боны и могли либо погибнуть, либо выдать их.

Стало быть, нужно найти какую-нибудь дорогу, по которой доверчивые признания, верное описание того, что тут делалось, могли бы дойти до родителей и императора. Холзелиновна никому на дворе не верила, но под предлогом покупок для себя, выбралась в город, стараясь найти кого-нибудь из купцов, у которого были бы в Вене и Праге связи.

Не нужно было искать долго; весьма догадливый и целиком преданный своей молодой госпоже Северин Бонер сам ей попался. Она знала, что может ему доверять, потому что он верно стоял при старом короле.

Итак, она направилась к нему. Казначей обещал пересылать письма и гарантировал их целостность, но необходим был ещё неподозрительный посредник, который бы тайно приносил письма.

Бонер долго колебался, не нашёл никого лучше Дудича, у которого был собственный интерес в том, чтобы помочь молодой королеве. Невзрачный, неподозрительный, всюду принимаемый за простачка, он отлично для этого подходил.

На призыв Бонера он отвечал готовностью к услугам.

– Если ты верно поможешь молодой пани, – сказал Бонер, – можешь надеятся на то, что мы поможем тебе с твоей итальянкой, которая нам уже костью в горле сидит.

Петрек улыбнулся и поклонился. Положил руку на грудь. – Вы можете на меня положиться, ваша милость, – сказал он, – я никогда никого не предал. Возьмусь за это добровольно. Я знаю что делаю. Но, милостивый пане, милостивый пане, за эту услугу помните обо мне. Я должен жениться на итальянке!

Бонер смеялся.

– Несчастный человек, – сказал он, – я тебе, верно, не помешаю. Бери её! И увози как можно дальше, чтобы молодой король не сходил по ней с ума.

Так был заключён договор и на Дудича указали Холзелиновне.

* * *

Уже второй месяц проходил с прибытия королевы Елизаветы в Краков, заканчивался июнь.

Оживление и жизнь, какие там царили в течение нескольких дней, прекратились, возвращался обычный режим и порядок, тишина, под плащём которой плелись интриги, происходила лихорадочная борьба, но осторожно управляемая королевой Боной.

Итальянка ни минуты в ней не отдыхала, но ей казалось, что сумеет обмануть всех, выдавая себя спокойной, на первый взгляд почти бездеятельной.

Тем временем очевидные плоды её интриг показывали, что не бездельничала. Она явно стояла в стороне, но молодая королева, всё больше изолированная, покинутая, зажатая, контролируемая, часто по целым неделям не видящая мужа, терпеливо сносящая преследование, во всех пробуждала жалость.

Из её уст никогда не вырывалась жалоба, а слёзы приходили ночью, когда была одна с Холзелиновной, и никто их ни увидеть, ни услышать не мог. Кэтхен добавляла своей пани силы и мужества, но и в самой королеве выработалась энергия, какую от молоденькой и не приготовленной к такой судьбе женщины нельзя было ожидать. Однажды решив не сетовать и переносить молча судьбу, которая должна была измениться, королева, сколько бы раз не показывалась публично, выходила с улыбающимся личиком, только бледность которого выдавала внутреннее страдание.

Бона, которой было известно о болезне Елизаветы, рассчитывала на притеснение, раздражение, которые, согласно мнению докторов, с которыми она консультировалась, неминуемо должны вызвать приступ болезни среди какого-нибудь публичного торжества. Эти расчёты не оправдались.

Самым болезненным ударом, какой она могла нанести молодой королеве, было оттащить от неё мужа. Сигизмунд Август позволял Дземме держать себя рядом с ней, а Бона способствовала этому роману. Но и это, казалось, не вызвало слёз у молодой королевы, не разочаровало и не довело до отчаяния.

Няня ей повторяла:

– Только терпеливо выдержи – и победишь. Август обратится к тебе. В конце концов найдутся те, которые донесут старому королю об интриге, и он сумеет удалить со двора итальянку.

С помощью Дудича Холзелиновна постоянно писала к отцу и матери, открыто донося, что там происходило, жалуясь на Бону, освещая её дела.

Сигизмунд Старый мог не знать всего. Больной и слабый, он не выносил новостей, которые раздражали, должны были его щадить. Мациёвский и другие приятели полагали, что даже резкое вмешательство старого короля не много могло бы помочь против интриг Боны, и поэтому они предпочитали уговаривать отца и императора, чтобы он использовал единственное средство, какое обещало быть эффективным – пригрозить Боне местью королеве Изабелле и потерей неаполитанских владений.

Но решительное выступление со стороны отца должно быть на чём-то основано, и нужно