Себастьян молча смотрел на него. К чаю не прикоснулся. К печенью тоже. Время от времени вытирал вспотевшие ладони о штаны. В горле пересохло, в голове шумело.

– И что было дальше? – прервал он паузу.

– От одной клиентки я узнал, что его отец, то есть ваш дедушка, в больнице. Что с ним очень плохо. Рассказал Виктору. На следующий день он попрощался с нами и ушел. Больше я его не видел. До тех пор, пока много лет спустя он не явился ночью. Тогда, когда это самое… вы понимаете.

Кшаклевский замолчал. Весь его вид указывал на то, что ему нельзя столько говорить. Он смотрел в потолок и громко дышал. Иисус и слон поглядывали на него со стенки. Воняло лекарствами.

– Переходите к делу, – произнес Себастьян.

Дионизий Кшаклевский поставил чай на столик и продолжил рассказ. О том, как через много лет после расставания Виктор пришел к нему среди ночи, потный, изможденный, и попросил помощи. О том, как они поехали на машине Кшаклевского в Клонувек, а оттуда отправились пешком, по полям, в Пёлуново. О том, как Виктор внезапно вытащил нож, украденный у Кшаклевского на кухне, подвернул рубашку и вскрыл себе живот. О том, как Кшаклевский помчался к дому Лабендовичей и никто ему не открыл, потому что никого не было, и о том, как он немедленно вернулся к лежавшему Виктору, который повторял, что наконец будет чем-то полезен, что надо забрать все это, ведь это для Юрека – кровь, кишки, – что он выздоровеет, от них выздоровеет. Что он где-то об этом прочитал, и что все это правда.

– Он лежал и бил руками по земле, так ему было больно, или так на что-то злился. Сначала говорил, потом перестал. Закрыл глаза и дышал быстро, глубоко.

Кшаклевский рассказывал, как стоял на коленях рядом с Виктором и кричал, понимая, что его слова уже ни до кого не доходят, что Виктор Лабендович, возможно, еще не умер, но уже точно не жилец.

– Зачем он меня туда потащил, не знаю, – пробормотал он, рассматривая свои руки. – Может, просто хотел умереть там же, где отец. Может, эта земля была ему особенно близка. Не имею понятия. Но видно было, что он верил в то, о чем говорил. Верил, что кровью и внутренностями альбиноса можно излечить. Я пытался его поднять, но в таком состоянии… ну это было… невозможно. Хотел как-нибудь остановить кровь, заткнуть рану, но она была слишком большая. Представляете, я накануне заточил этот нож. Всю жизнь привычка: ножи, ножницы, все регулярно точил. Но может, благодаря этому… он, возможно, так не мучился. Я ничего не успел сделать, понимаете, пока сориентировался… Ваш отец умер очень быстро. С тех пор я ни разу не точил ножи.

Себастьян слушал, водя рукой по шее. Из гула в голове не мог выловить ни одной конкретной мысли. Чувствовал, как рубашка липнет к вспотевшей спине. Знал: должен что-то сделать, только не знал что. Встал с дивана, но тут же сел обратно. Кшаклевский по-прежнему смотрел на руки. Где-то на улице раздался веселый девчачий визг. Иисус и слон, казалось, тоже сейчас рассмеются.

Себастьян закрыл глаза и покачал головой.

– И что дальше?

– Я убежал.

– А ваш сын?

– Юречек? Юречек, это самое… давно умер.

– А тогда?

– Если вы хотите знать, забрал ли я кишки вашего отца, то, естественно, нет, ничего не взял. Я был в ужасе. Если б я только знал, что он собирается сделать, ничего бы не произошло. Вы даже не представляете, как часто я об этом думаю.

Себастьян встал, подошел к двери, от двери к кухне и обратно.

– Это все… просто охереть, но…

– Он был, как вам сказать… Он был уверен, что поступает правильно. Ваш отец… Я знаю, что про него болтали. Но ведь он был, это самое… очень порядочный человек.

Себастьян смотрел на Кшаклевского и покачивал головой.

– Я знаю, о чем вы думаете, – продолжал мужчина. – Что я могу врать. Что мог убить вашего папу, а теперь тут болтаю. Но я никому ничего не сказал, побоявшись, что мне не поверят, что меня посадят. А теперь-то… Некоторое время думал рассказать все вашему дяде. Собирался, но как-то не осмелился. Настраивался: возьми себя в руки, Дионизий, пусть хоть он знает, что случилось. И не мог. Не знаю, может, если б вы не пришли, я бы унес это с собой в могилу. Выходит, трусливый из меня человек, наверно. Знаете… я серьезно болен. Рак легких. То же, что у вашего дедушки. Иногда думаю, что, когда мы с Янеком сидели в тюрьме, с нами, видимо, произошло нечто такое, что мы должны были закончить одинаково. Мне уж немного осталось, скоро оно сожрет меня, как и Янека. Послушайте, если бы я действительно убил вашего отца, то сейчас бы признался, мне уже все равно, по крайней мере полегчало бы. А так станет легче, похоже, только в гробу, может, тогда наконец забуду о том, что видел там, в поле.

Он умолк. Они сидели рядом на старом диване в загроможденной, пахнущей лекарствами квартире. Сидели в тишине – и все было ясно. Себастьян взял одно печенье и тут же отложил. Прижал кулак ко рту, прикусил пальцы на суставах. Кшаклевский сделал движение, будто хотел протянуть к нему руку, но остановил себя.

– Вы мне верите? – спросил он наконец.

– Не знаю. – Себастьян встал, сунул руки в карман и повернулся к двери, а потом добавил: – Наверное, да.

Вышел в тесную прихожую и положил руку на дверную ручку. Над его головой свисал с креста деревянный худой Иисус. Под ногами скрипел волнистый линолеум. Ручка была прохладная, немного расшатанная. Себастьян знал, что на этот раз за дверью его ждет только одно будущее, только одна жизнь.

– Знаете, мне все-таки кажется, дело было в другом, – произнес за его спиной черный человек, парикмахер Дионизий Кшаклевский.

Себастьян тихо выругался, затем медленно развернулся, вздохнул и опять сел на диван. Откинул голову назад. Закрыл глаза.

– Ваш отец рассказал мне о чем-то плохом, что сделал в детстве. После этого у него начались такие как бы… видения. Говорил, что местами все как будто плавится. И сдается мне, дело было именно в этом: его пугало то, что еще предстояло увидеть.

– Не понимаю.

– Он видел нечто, находящееся как бы с изнанки. Подо всем, что нас окружает. Говорил, что оно иногда стекает, а под ним как будто что-то есть. Не знаю. Но он этого боялся. Возможно, что-то увидел и, возможно, не хотел, чтобы это повторилось.

Себастьяну вспомнились слова матери, однажды спросившей его, «не видит ли он разные вещи». Кшаклевский молчал. Город за окном шумел. Себастьян сжимал кулаки.

– Знаете что? – пробурчал он под конец. – Я жалею, что вас нашел.

Кшаклевский лишь покивал головой и закрыл глаза. Открыл их, услышав, как хлопнула входная дверь.

* * *

Себастьян шел по Радзеюву. Городских улиц не существовало. У встречных людей было одно серое и бесформенное лицо. Машины тихо прошмыгивали, а базар работал в замедленном темпе. Все было лишь напоказ.

Недалеко от места, где его бабушку когда-то сбил велосипедист, с руками в карманах и головой, забитой словами Кшаклевского, Себастьян Лабендович стал переходить дорогу. На красный свет.