роста, но обмятый годами, с опавшими плечами, в широких, низко опущенных на сапоги штанах. Из-под давно не стриженных усов блестели его золотые зубы, и удало, совсем по-молодому, смотрели зеленовато-чистые глаза. Он поддался общему веселью и чувствовал себя немножко хмельным. Левая рука у него покоилась в кармане пиджака, а правой, большой и красивой, он то и дело приглаживал волосы от уха к уху.

— Зазнобов! — кричал ему с берега бухгалтер райдоротдела Спирюхин. — Иди сюда, Зазнобов.

Спирюхин, блестя лысиной, сидел с товарищем на кромке берега, спустив ноги с обрывчика. Перед ними стоял трехлитровый бидончик, а на газетке — кое-какая закуска.

— Садись, Зазнобов, — пригласил Спирюхин и подал ему пива, в крышке от бидона.

— Благодарствую, — отказался Зазнобов и праведными глазами посмотрел на Спирюхина. — А посидеть посижу. Водочки, может, и выпил бы полстопочки. Не больше.

— Извиняй, Зазнобов, водочки у нас нету, — явно обиделся Спирюхин и без слов отдал крышку товарищу, длинноголовому, с обвисшими щеками. Длинноголовый выпил, вытер губы ладонью — на переносице его от крышки остался белый надавыш:

— По погоде пиво в самую пору.

— А вот некоторые брезгают.

— Да нет, Сергей Сергеевич, — начал оправдываться Зазнобов, — не принимает нутро. Больной я.

— Мы все больные, — упрямился Спирюхин. — А вон по песку на руках-то ходит — здоровый он, что ли?

— Больной, больной, — поддержал длинноголовый и захохотал, растирая колени. — Упал. Ну рази здоровый человек пойдет на руках?

— Значит, больной, говоришь? — привязывался Спирюхин к Зазнобову. — А что у тебя, если не секрет?

— Да нет, Сергей Сергеевич, болезнь не секретная: печень.

— А где она у тебя?

— Где и у всех.

— Ей-богу, не знаю. Вот спроси — не скажу.

— И дай-то бог, Сергей Сергеевич, всю жизнь не знать. У меня мать на восемьдесят пятом умерла и не знала, где у ней сердце.

— А он прав, — сказал длинноголовый. — Заболит, так узнаешь. Лучше уж и не знать совсем.

— Уж лучше, в самом деле, не знать, — повеселел Спирюхин, но ненадолго. — Думаю вот, Зазнобов, зачем ты тут ошиваешься?

— Я, Сергей Сергеевич, веселых людей люблю.

— Значит, люди для тебя вроде шутов как бы? Слышишь, — бухгалтер ткнул товарища локтем, — вот мы с тобой веселимся, а он смотрит на нас как на шутов.

— Он, Сергей Сергеевич, не в этом смысле сказал.

— Да хоть бы и не в этом. Хоть бы и в другом каком.

— Пойду я, Сергей Сергеевич, у вас тут своя компания, свои разговоры…

— Да нет уж, Зазнобов, ты посиди с шутами-то. Или мастер Пряхин переводит опять на мост? Так ведь я бухгалтер, мимо моих рук все равно не пройдет это дело. И много он тебе посулил?

— Разговор был, Сергей Сергеевич, как и прежде, сохраню мост до конца хлебозаготовок — премия.

— Они вырешат, а я не дам, потому как, по моему взгляду понятий — неспроста ты переходишь с хлебного места. Кто поверит?

— Это уж ваше дело. Так спасибо за беседу, — Зазнобов снова стал подниматься, но Спирюхин обеими руками ухватился за его плечи:

— Посиди еще. Ты нравишься мне, Зазнобов. Третий год ты у нас в конторе и, по всему видно, не шибко набалованный, но я не верю тебе. На пароме халтурку небось зашибаешь? Зашибаешь. Чего уж ты. Нету, Зазнобов, честных людей. И ты не без того. Но гляди, но гляди, ой, доберусь я до тебя с контролем. На перевозе с каждой подводы не пятак, так гривенник гребешь. Не спорь даже, все так делали… А по мосту пойдут государственные машины, ну чем ты возле них покорыстишься? Шоферюги из Тагила приедут, с тебя еще сдерут. Не верю тебе, Зазнобов, будто так вот из-за одной премии идешь.

— Месячный оклад — премия-то.

— А я сказал — не верю. — Бухгалтер все косился на золотые зубы Зазнобова — они явно раздражали его. — Я сказал — не верю.

— Свекровушка-блудница снохе тоже не верит.

— А уж это вот оскорбление вы сказали, — неожиданно окрысился длинноголовый и грохнул крышкой по бидону, обвисшие щеки у него побурели. Спирюхин тоже хотел взбелениться, но Зазнобов перехватил в тонких запястьях его руки, тихонько снял их со своих плеч и попридержал — у бухгалтера глаза под лоб закатились.

— Плут ты, мошенник, — в два голоса провожали друзья Зазнобова, а гулявшие поблизости заметили:

— Не поделили что-то.

Зазнобов не умел сердиться на людей, не осердился и на Спирюхина, наоборот, даже подумал о нем немного жалеючи: «Обманывал всех или самого больше того обманывали — вот и не верит людям… «Все так делали». А я вот, Сергей Сергеевич, не делаю. Может, и правда, брать бы по гривеннику с подводы, и не позарился бы на премию, не побежал бы на мост. На мосту будешь лаяться день и ночь, как кобель на привязи. Хорошо, падет осень ядреная, а ну — дожди да холода. Будешь сновать с моста да в караулку, а из караулки на мост. По грязи-то. Сапоги спустишь, телогрейку испаришь — вот и половина премии».

Так думая, Зазнобов все-таки еще раз обошел караулку, пригляделся, много ли она требует ремонта, и пошел домой. Он шел не по дороге, а лугами, бодро махал правой рукой, а левая была в кармане: он всегда прятал ее.

Зазнобов помогал соседу поднимать дом, и когда поддомкратили, нижних два бревна из стены выдавило. Надо бы вагу, но было уж поздно — дом пошел. Зазнобов успел подкатить под стену колодку, а сам оплошал, у него прижулькнуло руку и выбило три передних зуба. Два пальца, мизинец и безымянный, пришлось отнять. Хозяин задобрил Зазнобова, подарил ему золотой рубль еще царской чеканки, из которого ему выковали три передних зуба. Но Зазнобов с тех пор стыдится показывать свою трехпалую руку и прячет ее в карман.

В лугах стоял зной и пахло пригоревшими травами. У кустов тальника, в мочажинах, под сухим ветерком весело звенела осока-перестой; когда она клонилась от дорожки, были хорошо видны ее жирные стебли, белые понизу. На кочках зеленела болотная капустка и трава куриный мор, до того сочная, что, казалось, сожми ее в кулаке — и вода потечет. В полуденном небе было покойно, и город на горе будто качался в жарком мареве, парил над землей и плыл куда-то навстречу редким бело-розовым копнам облаков.

Зазнобов снял пиджак и повесил его на левое плечо. Плотную спину обдуло ветерком, а шею обожгло на солнце. Зазнобов сел на затравевшую дорожку, стянул сапоги — портянки сунул в голенища и потопал босиком. Ноги радовались воле, теплой земле, ступали легко и мягко, будто Зазнобову скинули по меньшей мере три десятка лет.

На дорожке, у межи картофельных