оставила свои дела, принесла из горницы стул, поставила перед Ириной:

— Присядь на местечко, гостьей будешь.

— Я по гостям ходить несвычная, да и недосуг мне, — сказала она жестко и, смутившись от своего тона, смягчилась. — У меня там все открыто…

Последние слова, сказанные Ириной с какой-то виноватой простотой, развеселили Василия:

— Садись, садись, не ругаться пришла.

— Какая уж теперь ругань, — согласилась Ирина и села бочком.

— Да ты к столу, к столу. Сима, давай еще тарелку.

Ирина помимо своего желания придвинулась к столу, взяла ложку, а Сима уговаривала ее:

— Ты отведай, отведай — в охотку уха лучше свининки. Мелочь только.

— Да уж так, — согласилась Ирина. — От рыбки не откажусь. Я уж не помню, когда и ела ее. И запах-то в новинку.

Сима суетилась возле стола, не зная, как и чем угодить Ирине, а та, успокоившись, изредка поглядывала на Василия, на его знакомые волосатые руки, угловатые и широкие в запястьях. За столом ей казалось, что они и не расходились с Василием, а то, что случилось, было дурным и нелепым сном.

— Дом-то я, слышал, пустила в продажу, — объявила наконец Ирина. И опять без вызова.

— Слышал.

— И что же ты?

— Дождалась бы Анатолия. Вернется — где-то жить ему надо.

У Ирины кусок в горле застрял от того равнодушия, с каким он говорил о своем доме.

— Сын сыном, а ты?

— Я, считай, ломоть отрезанный. В пай входить не собираюсь.

— Как же это? Вместе заводили.

— У меня, Ирина, крыша над головой есть, а большего мне не требуется.

— Дак ты это что, на самом деле, измываешься надо мной? — Ирина бросила ложку и уставилась на Василия немигающими глазами. — Наворочал такую скучищу, а я теперь живи.

— Ну и продай, я же не отговариваю. Подвернется покупатель и пусть берет. Я свой пай отдаю ребятам.

— А я?

— Твое тебе.

Ирина от трудного разговору раскраснелась — ее прошиб пот, — она сняла с плеч шаль, свернула и, положив ее на колени, стала гладить как будто кошку, нервничала.

— Запутал ты меня, Василий, как есть всю запутал. Шла сюда, чего-то сказать хотела, а теперь совсем округовела. Как же это понимать тебя?

Сима, видя, что Ирина успокоилась, начала приглашать ее доесть уху.

— Да не лезь под руку, — незлобиво оборвала ее Ирина и оглядела хозяйку взглядом всю, с ног до головы.

В коротком цветастом фартуке, с округлыми, степенными движениями и мягкой улыбкой в спокойных глазах, была Сима славна и уж не так мала ростом. «А я все пигалица да пигалица, — вдруг люто возненавидев Симу, подумала Ирина и загорелась ревностью. — Как же я раньше-то ее не разглядела?» Дальше Ирина не могла сидеть за чужим постылым столом, да и с Василием, видать, все переговорено, — поднялась, засобиралась домой. Накинула на голову платок и Сима, чтобы проводить гостью и запереть за нею ворота. На крыльце Ирина спросила:

— Ты помнишь, девчонкой еще, как тонула в лягушечьей яме? Не спустись бы я за тобой — там и воды-то было до пупка мне, — утонула бы ты. Помнишь?

— О лягушечьей яме что-то заговорила?

— Да не о яме, а о тебе. Знать бы, что змеей обернешься, тони бы ты, черт с тобой. Змея ведь ты, Симка. Змея ядовитая. Погоди вот, он еще раскусит тебя. Он еще плюнет на тебя.

— Жаловаться к тебе не приду. До свиданьица. Бывай чаще.

— Все равно он мой, Васька-то, — уж за воротами бодро выкрикнула Ирина, а Сима в ответ щелкнула задвижкой и легонько хрустнула песочком.

«Все равно он мой, Васька-то, — повторила Ирина про себя свои слова. — Разводу же я ему не дам? Не дам. И без привязи собачка, а лает. И ребята опять же: в них-то нас совсем уж никто не разделит. Тут мы на веки вечные…»

Эти неожиданные мысли, пришедшие в голову Ирине, так успокоили ее, что она, несмотря на поздний час, пошла в Клиновку и совсем обрадовалась, не найдя на стене лавки своего объявления о продаже дома. Объявление сорвал завхоз школы, решив отбить от дома Бряковых всех покупателей.

ЧУЖИЕ ГРЕХИ

Абдуллай Хазиев — длинный, нескладный татарин, с черной, как голенище сапога, шеей и добрым, покорным лицом. Ходит он всегда в кожаной вытертой шапке, которую почтительно снимает при встрече с людьми.

— Здравствуешь, — говорит он и улыбается доброй, широкой улыбкой.

Абдуллай работает в совхозе. Но в свободное время не прочь взяться за любое побочное дело: зимой из колотых плашек мастерит бочки по подряду в химлесхозе; весной рубит дрова для сельского Совета, школы и учителей; о лете и говорить нечего — все живут покосом, косит сено и Абдуллай; осенью со своей многочисленной семьей копает картошку: девять ведер совхозу, одно себе. Просит Абдуллай обычно самый дальний участок и убирает его так, что люди не нахвалятся:

— После Абдулки хоть шаром покати.

— Почему Хазиевы уходят в самое дальнее поле?

Как-то завхоз школы Полушин прямо спросил Абдуллая:

— И что это ты, Абдулла, опять заовражный клин приголубил? Где-то у черта на куличках. Не с руки небось…

— Какой ты, Полушка. Зачем да зачем. Лишний глаз мало бывает. Вот зачем.

Полушин насторожился, а Хазиев, двигая негнущимися пальцами, перечислял:

— Тут директор идет. Агроном идет. Парторг идет, бригадир идет, учетчик Кириллыч идет. Зачем нам так много людей. Детишки мои копают — и делу конец.

Жена Абдуллая, Карима, такая же работящая, встает по утрам ни свет ни заря, затопляет большую русскую печь, ставит перед пылом чугуны с водой и картошкой, доит корову, кормит овец, стирает, готовит завтрак. Все это она успевает до поры, пока не поднялись дети.

Ловкая, по-девичьи подобранная, в шерстяных носках и галошах, она бесшумно снует по избе, а дети спят, и Абдуллай спит. Нет, Абдуллай совсем не спит. Отпустив от себя жену, он мало-мало нежится. Ему приятно лежать в согретой постели и улавливать теплые, сытые запахи, которыми полнится изба. Пахнет горячей картошкой, печеным луком, парным молоком. В такие минуты у Абдуллая складываются хорошие мысли: осень стоит сухая, белая паутина летает в воздухе — быть еще вёдру.

При вёдре семья Абдуллая будет с картошкой. Потом он вдруг вспоминает, что старший тринадцатилетний сын Априль поранил ногу железными вилами: шайтан подтолкнул. Самая работящая пора. Однако ничего, до свадьбы заживет. Все заживет…

Абдуллай совсем хотел встать, но вдруг почувствовал, как чьи-то ласковые руки крадутся к нему под одеяло. Он ахнул с тихим веселым испугом и поймал руки жены. Она попыталась увернуться, но Абдуллай обнял ее, затянул к себе под