– Это так? – спросила Королева.

Рэнсом стиснул руки, даже суставы пальцев побелели. Все это было так нечестно, что его словно бы терзала колючая проволока. Нечестно… да, нечестно. Зачем Малельдил послал его на такую битву, когда оружия нет, ложь запрещена, правда губительна? Нечестно! Возмущение окатило его горячей волной, и, словно еще большая волна, нахлынуло сомнение. А что, если враг прав? Счастливый грех Адама… Даже церковь сказала бы, что из непослушания в конце концов произошло благо. А он, Рэнсом, и вправду человек нерешительный, всегда боялся нового, боялся сложностей. В чем же искуситель солгал? На миг перед ним предстало величественное зрелище: армии и города, корабли и библиотеки, слава и мощь и дивные стихи, водометом взлетающие ввысь. Может быть, этот прогресс и есть конечная истина? Из всех расщелин разума, о которых он и сам не ведал, поднималось что-то мятежное, дерзкое и прекрасное – и льнуло к оболочке Уэстона.

«Это Дух, Дух, – говорил внутренний голос. – Это Дух, а ты всего-навсего человек. Он неуклонно идет сквозь века, а ты всего лишь…»

– Что ты скажешь, Пятнистый? – снова спросила Королева.

Чары мигом развеялись.

– Вот что, – заговорил он, поднимаясь на ноги. – Конечно, из этого в конце концов произошло благо. Разве Малельдил – животное, которому мы преградим путь, или растение, чей рост мы остановим? Что бы мы ни делали, Он приведет нас к благу. Но это будет не то благо, которое Он уготовил нам, если б мы всегда слушались. Наш Король и наша Королева нарушили запрет – и Он привел это к благу. Но то, что они сделали, дурно, и мы не знаем, что они утратили. Есть и такие, для кого никакого блага не вышло. – Он обернулся к мертвому лицу. – Ну, – сказал он, – расскажите ей все! Какое благо получили вы? Какая вам радость от того, что Малельдил стал Человеком? Расскажите ей, как вы счастливы и какую пользу получили, сведя Малельдила со смертью!

Едва он произнес эти слова, как случилось нечто, едва ли возможное на Земле. Тело Уэстона закинуло голову, разинуло рот и издало долгий пронзительный вой, очень похожий на жалобный вой собаки, – и в ту же минуту, словно ничего не заметив, Королева легла на землю, закрыла глаза, мгновенно уснула, а маленький остров, где лежала женщина и стояли двое мужчин, вновь поднялся на гребень волны.

Рэнсом внимательно следил за врагом, но тот на него не глядел. Глаза его двигались, как движутся они у живого человека, но трудно было понять, на что же они смотрят и видят ли вообще. Казалось, что какая-то сила искусно удерживает их взгляд и движет губами, но сама воспринимает все как-то иначе. Оболочка Уэстона села рядом с головой Королевы по другую сторону, вернее, не «села», а что-то усадило ее, хотя никто не назвал бы ни одного совсем уж нечеловеческого движения. Рэнсому казалось, что кто-то прекрасно изучил, как движется человек, и правильно это выполнил, не хватает лишь последнего штриха, души, творческого духа. И детский, несказанный ужас охватил его: надо бороться с трупом, с призраком, с Нелюдью.

Делать было нечего, оставалось сидеть здесь, а если надо, оберегать Королеву, пока остров вздымается на альпийские вершины волн. Все трое молчали. К ним подходили звери, прилетали птицы, глядели на них. Много часов спустя Нелюдь заговорил. Даже не глядя в сторону Рэнсома, медленно, туго, будто несмазанный механизм, он произнес:

– Рэнсом.

– Что? – спросил тот.

– Ничего, – ответил Нелюдь.

Рэнсом взглянул на него с недоумением. Неужели это существо еще и сошло с ума? Нет, оно, как и прежде, казалось не безумным, а просто мертвым. Оно сидело тихо, свесив голову, приоткрыв рот, по-турецки скрестив ноги; желтая пыльца оседала в складках его щек, руки с длинными металлическими ногтями лежали на земле. Рэнсом отогнал мысль о безумии, и без того хватало тревожных мыслей.

– Рэнсом, – вновь произнесли эти губы.

– Ну что? – резко спросил Рэнсом.

И снова страшный голос ответил:

– Ничего.

На сей раз Рэнсом промолчал, и губы проговорили снова:

– Рэнсом, – и стали твердить: – Рэнсом… Рэнсом… Рэнсом… – сто раз подряд.

– Какого черта вам нужно? – заорал он наконец.

– Ничего, – произнес голос.

Рэнсом решил молчать, но, когда голос Уэстона окликнул его в тысячный раз, против воли отозвался – и снова услышал: «Ничего». С каждым разом он учился молчать, и не потому, что подавлять искушение труднее, чем услышать гнусный ответ, – и то и другое было истинной пыткой, – а потому, что ему все больше хотелось противостоять этой наглости, этой уверенности в победе. Если бы натиск был явным, сопротивляться было бы легче. Больше всего пугало сочетание зла с чем-то почти детским. К соблазнам, к богохульству, ко многим ужасам он был хоть как-то готов – но не к этой нудной настырности, словно к тебе пристает плохой мальчишка. Какой воображаемый ужас сравнится с тошнотворным чувством, копившимся в нем все эти часы? Ему казалось, что тот, кто сидит рядом, вывернут наизнанку: снаружи что-то есть, внутри – пусто. Снаружи – великие замыслы, бунт против неба, судьбы миров, а внутри, в немой глубине, за последним покровом – просто ничего нет, разве что тьма, как у подростка, бесцельный вызов, не желающий упустить даже самого малого глумления, как не упускает любовь и малых знаков нежности. Неужели это возможно? Рэнсом уже не мог думать и все еще молчал, раз навсегда решив, что, если миллион раз слышать либо «Ничего», либо «Рэнсом», лучше уж все время слышать «Рэнсом».

А маленький остров, сверкающий, словно самоцветы, взлетал к желтому небу, зависал там, деревья его начинали клониться вниз – и он быстро скользил в теплую искрящуюся долину между волнами. Королева по-прежнему спала, подложив под голову руку и чуть разомкнув губы. Глаза у нее были плотно закрыты, дышала она ровно, но лицо было не такое, как у наших спящих, – оно сохраняло и разум, и живость, а тело словно бы могло вскочить в любую минуту, будто и сон для нее не состояние, но действие.

Внезапно наступила ночь. Из темноты доносилось: «Рэнсом… Рэнсом… Рэнсом». И Рэнсом подумал, что ему придется заснуть, а Нелюди это и нужно.

Он долго сидел в темноте, усталый, а потом и голодный, стараясь не прислушиваться к бесконечному: «Рэнсом-Рэнсом-Рэнсом», – и вдруг услышал разговор, начала которого не помнил, и понял, что проспал. Женщина говорила мало, голос Уэстона говорил настойчиво и мягко. Теперь этот голос не рассуждал ни о Твердой Земле, ни даже о Малельдиле. Красиво и выразительно он рассказывал одну историю за другой, и долгое время Рэнсом не мог уловить никакой связи между ними. Все это были истории о женщинах, но о самых разных временах и судьбах. Судя по ее ответам, Королева многого не понимала, но, как ни странно, Нелюдь не смущался. Если ему было трудно объяснить что-то в одной истории, он тут же бросал ее и переходил к другой. Все героини были сущими мученицами – отцы их тиранили, мужья изгоняли, возлюбленные изменяли им, дети не слушались, общество – преследовало. Но так или иначе, все кончалось хорошо: либо прижизненной хвалой, либо – чаще – запоздалым признанием и покаянными слезами у их могилы. Бесконечный монолог все продолжался. Королева спрашивала все реже – какое-то представление о горе и смерти у нее начало складываться, но какое именно, Рэнсом не знал и догадаться не мог. Зато он понял наконец, к чему все эти рассказы. Все героини в одиночку шли на страшный риск ради возлюбленного, или ребенка, или народа. Всех их не понимали, гнали, травили – и все они были оправданы и отомщены. Подробности Нелюдь опускал. Рэнсом подозревал, а то и знал, что на человеческом языке многие из благородных героинь именовались преступницами либо ведьмами. Но все было аккуратно прикрыто, из рассказов выступала не идея, а некий образ: величественная, прекрасная женщина, не склоняющаяся под тяжестью легшей ей на плечи ответственности за судьбу мира, одиноко и бесстрашно идет во тьму, чтобы совершить для других то, чего другие не хотят, хотя от этого зависит их жизнь. А для контраста и для фона этим богиням голос Уэстона создавал портрет мужчины. Тут он тоже ничего не говорил впрямую, но образ строил: смутно кишели какие-то жалкие существа, заносчивые, невзрослые, трусливые, упрямые и угрюмые, вросшие в землю от лени, способные на все, лишь бы ни на что не решаться, ничем не рисковать. Только мятежная и жертвенная доблесть их женщин возвращает им истинную жизнь. Да, создавал он образ искусно. Рэнсом, лишенный мужской гордыни, на минуту-другую почти поверил ему.