– Любишь ты людей на тот свет провожать, – фыркнул Глущенко, – сколько раз говорил тебе – если ничего не можешь сделать, то нечего суетиться возле умирающего.

Наташа отвела взгляд. Наверняка Саша врет, про агонию услышал краем уха, а сам все это время ходил курил или трепался с сестрами.

– Наташ, а как твои успехи на ниве юриспруденции? – спросил Ярыгин, деликатно оттирая ее от столов и с глубокомысленным видом открывая историю болезни. – Закончила ты свое сидение?

Она покачала головой:

– Буду там торчать до конца процесса. Народного заседателя менять нельзя.

– Хорошенькое дело! А если вы еще год не сможете принять решение, ты год будешь сидеть?

– Похоже на то. Я почти уверена, что этот парень невиновен, но судья, кажется, считает иначе, несмотря на то, что все улики попросту смехотворны. Если у обвинения не припрятан козырь в рукаве, то я буду настаивать на невиновности.

– А так можно?

– Мне сказали, что у нас с судьей равные права, значит, и ответственность нам придется делить пополам, ну а мне что-то не хочется до конца жизни мучиться угрызениями совести, что отправила на смерть невинного человека.

Ярыгин заметил, что у нас милиция кого попало не хватает и просто так людей под суд не отдает, так что пусть Наташа еще хорошенько подумает и все взвесит.

– Чем я и занимаюсь уже две недели, – фыркнула она.

Тут в ординаторскую заглянула худощавая женщина, в которой Наташа узнала Сашину жену. Вместе с ней были две девочки лет пяти или около того, наверное, погодки.

Детям надоело играть в скверике академии, и они поднялись узнать, скоро ли освободится супруг и повелитель.

Наташа всмотрелась в румяные детские лица и подумала, что Ярыгин старше ее всего на пару лет, а у него уже семья и такие большие дочери, а она все одна. Все чего-то ищет, бунтует, а годы-то действительно идут…

Что с того, что жена Саши выглядит усталой, даже изможденной, что на ней старые стоптанные сапоги и шерстяные рейтузы, надетые наверняка не для тепла, а чтобы скрыть дырки на колготках? Зато у нее муж, человек, конечно, мелкий, но отличный семьянин, и такие две замечательные девчонки.

Ярыгин все время ходит в форме, но по жене и детям сразу видно, что семья живет небогато. Адъюнкт получает немного, жена – медсестра, не пошикуешь, а раньше, наверное, совсем туго было, когда девочки только родились. Но ничего, выдержали, молодцы.

Наташа вздохнула. Легко ей презирать Сашеньку, когда она понятия «нужда» и «нищета» знает только из книг. Сколько Наташа себя помнила, перед ней всегда простиралась широкая дорога в будущее, она считала это само собой разумеющимся и не задумывалась, что для большинства все совершенно иначе. Им самим приходится пробивать ту брешь в стене, которую для нее пробили родители, и одними знаниями и трудолюбием не справишься. Подумаешь, Саша подхалим, а как иначе, если у него нет папы-академика? Неизвестно еще, какой бы она выросла, если бы не чувствовала мощной защиты отца, поэтому нет у нее морального права презирать и осуждать людей. И хоть Наташа ни разу не позволила себе обидеть Ярыгина, все равно захотелось как-то исправиться.

– Ладно, Саша, идите, я сам все сделаю, – сказал Глущенко, подмигнув девочкам, которые робко стояли на пороге рядом с матерью.

– Я помогу.

– Нет, спасибо, Наташа, отдыхай, мне тоже милостей не надо.

После таких слов оставаться, конечно, было нельзя, а не предложить Ярыгину подвезти семейство – невежливо и неудобно.

Устроившись на заднем сиденье рядом с матерью, дети осмелели, захихикали, и Наташа, которой не хотелось проводить субботу в одиночестве, вдруг вспомнила про свою коллекцию пупсиков. Смешно вспомнить, но когда-то она любила играть в куклы. Большие гэдээровские младенцы в натуральную величину и красивые куклы с открывающимися глазами были забыты, когда Наташа пошла в первый класс, но в кармашке ранца лежал пупс Андрюшка, и соседка по парте тоже пришла не с пустыми руками. В общем, всю начальную школу Наташа проиграла в пупсов, которых у нее благодаря папе и его зарубежным поездкам скопилось штук сто самых разных, а к ним еще серьезный приклад в виде мебели, одежды и посудки. Коллекция пробуждала в ней приятные воспоминания, поэтому Наташа, съезжая от родителей, взяла ее с собой.

Бог знает, будут у меня дети или нет, вздохнула Наташа и предложила Ярыгиным заехать к ней в гости. Девочки поиграют и выберут себе несколько куколок в подарок, а взрослые попьют чайку с чем-нибудь, что найдется в ближайшей булочной.

Надежде Георгиевне все же удалось поспать, и наступившее серенькое утро развеяло ночные страхи. За утренним кофе она посмеялась над своими ночными подозрениями. Вспомнила, как столкнулась с Димой у Нины Михайловны – он тогда только пришел из Антарктиды, не снял еще бороду и выглядел как настоящий морской волк. Прозрачные льдистые глаза лучились силой и радостью, и он за пять минут очень споро и ловко повесил Нине Михайловне шкафчик на кухне, а заодно рассказал, что на станции мыли посуду сухой горчицей.

Разве может такой быть маньяком? Да ну нет, конечно! В конце концов, в Антарктиду идут люди не робкого десятка, и если аргумент, что смелый человек не может быть жестоким, справедлив для Кирилла Мостового, то годится и для Дмитрия Павловича Шевелева.

И все же смутная мысль, которая никак не могла оформиться в слова, бродила в голове, и на сердце висела непонятная тревога, легкая, чуть уловимая, как запах выкуренной вчера ночью сигареты.

Надежде Георгиевне казалось – если чуть напрячься, вспомнить что-то совсем незначительное, она поймет, что ее томит, но пока от усилий становилось только хуже.

Если бы только можно было поделиться с Наташкой! Надежда Георгиевна улыбнулась. Заключив перемирие против судьи, они всю неделю не ругались между собой, и почему-то стало не хватать этих жарких перепалок. Придавали они бодрости и наводили ясность в мыслях, но раз договорились сосредоточиться на деле, то все. Не скажешь же: «Наташа, поругайте советскую власть, повеселите меня антисоветскими разговорами».

В сущности, чем плоха свобода слова? Всю первую неделю она слушала от избалованной девицы, что СССР – империя зла, причем девица – не сумасшедшая злобствующая диссидентка, а умный человек с развитой логикой, она не просто извергала хулу, а преподносила аргументированную концепцию. Так что ж, разве Надежда Георгиевна поддалась ей? Разве прониклась ее идеями? Наоборот, только лишний раз убедилась в том, что советская власть – самая лучшая. Действительно, разрешили бы всякой швали гавкать из всех щелей, никто бы их не стал слушать, максимум – тапкой по морде: «Заткнись, мешаешь отдыхать после трудового дня», а сейчас любая антисоветская чушь подается под соусом героизма – надо же, человек не испугался репрессий, высказал наболевшее. Только это одно и привлекает, потому что правды у диссидентов нет.

Преследование за инакомыслие опасно тем, что утрачивается разница между мыслью, словом и делом. Эта идея пришла Надежде Георгиевне, когда она застегивала молнию на сапоге, и показалась такой важной, что она застыла со вторым сапогом в руках.